Александр Дюма - Сальватор

С этими словами г-н Жакаль направился к двери. Господин Жерар последовал за ним.

— Не беспокойтесь, — остановил его г-н Жакаль. — Судя по испарине на вашем лице, я вижу, что вам очень жарко; не стоит рисковать своим здоровьем и выходить на сквозняк. Я был бы в отчаянии, если бы вы подхватили воспаление легких или плеврит накануне своего вступления в должность. Оставайтесь в своем кресле, придите в себя после пережитых волнений, но послезавтра — это как раз среда — так вот, послезавтра вы должны быть в Париже. Я прикажу, чтобы вас не томили в приемной.

— Но… — попробовал возразить г-н Жерар.

— Что еще за «но»? — спросил г-н Жакаль. — Я полагал, что мы обо всем договорились.

— А как же аббат Доминик, сударь?

— Аббат Доминик? Он вернется через две недели, самое позднее — через три… Да что это с вами?

Господин Жакаль был вынужден подхватить г-на Жерара, готового вот-вот лишиться чувств.

— Я… — пролепетал г-н Жерар, — я… если он вернется…

— Я же вам сказал, что папа не позволит ему открыть вашу тайну!

— А что, сударь, если он откроет ее самовольно? — умоляюще сложив руки, вымолвил г-н Жерар.

Полицейский смерил его презрительным взглядом.

— Сударь! — заметил он. — Не вы ли мне сказали, что аббат Доминик дал клятву?

— Так точно.

— Какую же?

— Он обещал не пускать в ход этот документ, пока я жив.

— Ну вот что, господин Жерар! — сказал начальник полиции. — Если аббат Доминик поклялся вам в этом, то, так как он по-настоящему честный человек, он сдержит слово. Только…

— Что?

— Не умирайте! Если вы умрете и аббат Доминик окажется свободен от данного слова, тут уж я ни за что поручиться не могу.

— А пока…

— Можете спать спокойно, господин Жерар, если вы вообще способны заснуть.

Тон этих слов заставил г-на Жерара вздрогнуть, а полицейский сел в карету, пробормотав себе под нос:

— Клянусь честью, надобно признать, что этот господин — величайший негодяй, и если бы я верил в людскую справедливость, я бы усомнился в своей правоте.

Потом со вздохом прибавил:

— Несчастный парень этот аббат! Вот кто заслуживает жалости. Отец же его — старый фанатик, и его судьба интересует меня меньше всего на свете.

— Куда едем, сударь? — захлопнув дверцу, спросил лакей.

— В гостиницу.

— Господин не отдает предпочтения какой-нибудь заставе? Ему все равно, по какой улице ехать?

— Отчего же? Возвращайтесь через заставу Вожирар, поедете по Железной улице. Сегодня дивная погода, и я должен убедиться, на месте ли этот лаццароне Сальватор. Если предчувствие меня не обманывает, этот чудак еще доставит нам хлопот в деле Сарранти… Трогай!

И лошади понеслись во весь дух.

XIX

МЕТАМОРФОЗЫ ЛЮБВИ

Оставим на время Жюстена и Мину, генерала Лебастара, Доминика, г-на Сарранти, г-на Жакаля, г-на Жерара и вернемся в мастерскую могиканина-художника, знакомого нам под именем Петруса.

Прошел день или два после того, как г-н Жакаль побывал у г-на Жерара — читатели понимают, что мы не в силах следить за событиями с точностью до одного дня: мы просто пересказываем их в хронологическом порядке. Была половина одиннадцатого утра. Петрус, Людовик и Жан Робер сидели: Петрус — в глубоком кресле с подушками, Людовик — в рубенсовском кресле, Жан Робер — в огромном вольтеровском. У каждого под рукой стояла чашка с чаем, более или менее опустевшая, а посреди мастерской — все еще накрытый стол, свидетельствовавший о том, что чай был завершением основательного завтрака.

Листы, испещренные строчками разной длины (значит, это были стихи) пятью беспорядочными кучками покоились на полу справа от Жана Робера: поэт только что познакомил друзей с новой пятиактной драмой и, заканчивая чтение каждого акта, он откладывал его на пол.

Драма называлась «Гвельфы и гибеллины».

Прежде чем отдать ее на суд директору театра Порт-Сен-Мартен, где Жан Робер надеялся получить разрешение поставить пьесу в стихах, он прочел ее двум своим друзьям.

Людовику и Петрусу она очень понравилась. Они оба были художественными натурами, и их глубоко взволновал мрачный образ еще молодого Данте, ловко управлявшегося со шпагой, перед тем как взяться за перо, — образ, прекрасно показанный в великих битвах искусства, любви и войны. Они оба любили и потому всем сердцем воспринимали произведение третьего влюбленного; Людовик вспоминал при этом свое только-только зародившееся чувство, Петрус же упивался своей пышно распустившейся любовью.

В их ушах звенел нежный голос Беатриче; после братского объятия, завершившего чтение, все трое расселись и затихли: Жан Робер мечтал о Беатриче де Маранд, Петрус думал о Беатриче де Ламот-Удан, Людовик представлял себе Беатриче-Рождественскую Розу.

Ведь Беатриче воплощает собой не земную женщину, а звезду.

Сила настоящих произведений заключается в том, что они заставляют задуматься великодушных и сильных людей, но в зависимости от своих склонностей одни думают о прошлом, другие размышляют о настоящем, третьи мечтают о будущем.

Первым нарушил молчание Жан Робер.

— Прежде всего, я хочу поблагодарить вас за добрые слова. Не знаю, Петрус, испытываешь ли ты то же, создавая картину, что и я, когда пишу драму. Когда я намечаю тему и сюжет еще только-только вырисовывается, а сцены выстраиваются одна за другой и акты укладываются у меня в голове — даже если все друзья мне скажут, что моя драма плоха, — я ни за что не поверю. Зато когда она готова, когда я три месяца ее сочинял, а потом еще месяц писал, — вот тут-то мне нужно одобрение всех моих друзей, чтобы я поверил, что она чего-то стоит.

— С моими картинами происходит то же, что с твоими драмами, — отвечал Петрус. — Пока полотно чисто, я представляю на нем шедевр, достойный Рафаэля, Рубенса, Ван Дейка, Мурильо или Веласкеса. Когда картина готова — это всего-навсего мазня Петруса, которую сам автор считает весьма посредственной. Что ж ты хочешь, дорогой мой! Между идеалом и реальностью всегда бездна.

— А по-моему, тебе прекрасно удался образ Беатриче, — вмешался Людовик.

— Правда? — улыбнулся Жан Робер.

— Сколько ей, по-твоему, лет? Она совсем девочка!

— В моей драме ей четырнадцать, хотя история утверждает, что Беатриче умерла в десятилетнем возрасте.

— История глупа, и на сей раз она, как обычно, лжет, — возразил Людовик. — Десятилетняя девочка не могла оставить столь светлый след в душе Данте. Я с тобой согласен, Жан Робер: Беатриче, должно быть, около пятнадцати лет; это возраст Джульетты, в этом возрасте люди влюбляются и способны пробудить любовь в другом сердце.