Страшные сказки Бретани (СИ) - Елисеева Елена

— Отчего же, очень даже могу, — Леон снова опустился на кровать. Девушка покачала головой и с обидой посмотрела на него.

— Я чувствовала себя так, словно во всём мире больше никого нет, словно я осталась совсем одна, и некому разделить со мной моё горе. Кое-как уладив дело Лауры Клеман, я собрала вещи и поехала в Париж — а что ещё мне оставалось? Ты можешь сказать, что это унизительно, что я совсем забыла про свою гордость, но если бы я осталась сидеть дома и ждать твоего возвращения, ты бы не вернулся — сгинул бы в этом проклятом Париже!

— Я вовсе не считаю, что это унизительно… — начал было Леон, но Эжени яростно перебила его.

— Я не могла спать ночами, я не могла есть, на протяжении всей дороги я думала только о том, что я скажу тебе и детям мушкетёров. И вот я приехала, я спасла всех вас и теперь-то имею полное право высказать всё, что я о вас думаю, но… все слова куда-то потерялись! Боже, я даже почти попросила прощения у детей мушкетёров!

— А я прошу прощения у тебя, — Леону удалось-таки вклиниться в её бурную речь. — Мне было больно оставлять тебя, клянусь, Эжени, но ты же знаешь, что я не мог поступить иначе! Я должен был выполнить свой долг, как и предрекала цыганка Сильвия. Ничего, если я всё сделал правильно, то теперь всё будет хорошо. Я не свернул с тропы и не заблужусь в тумане.

— Я не хочу больше слушать про это, — прошептала Эжени, закрыв глаза и качая головой. — Никаких пророчеств, никакой магии, никакого Туссака, Сильвии, Корнелии. Хоть на какое-то время забыть обо всём этом!

— Как тебе будет угодно, — Леон склонил голову. — Я сожалею, что причинил тебе боль, и готов искупить свою вину… — он не договорил, потому что Эжени вдруг одним быстрым прыжком переместилась с кресла на постель и опустилась на Леона сверху, опрокинув его на спину с такой силой, что кровать жалобно заскрипела. Пока он переводил дух после внезапного падения, Эжени оседлала его, крепко сжав бёдра, и принялась нервными движениями развязывать шнуровку на платье.

— Хочешь искупить вину? Вот и искупай, — выдохнула она, склонившись над бывшим капитаном и подаваясь бёдрами ему навстречу.

— К вашим услугам, — пробормотал Леон, прежде чем Эжени заткнула ему рот поцелуем. Всегда кроткая, ласковая и покорная в любви, сейчас она стала неожиданно страстной, пылкой и требовательной, резко двигалась на Леоне, разжигая в нём ответную страсть, больно кусалась при поцелуях, разорвала рубашку своего любовника и вцепилась ногтями в его плечи. Леон не знал, чем был вызван этот пробудившийся в Эжени огонь — столь болезненным расставанием, недавней схваткой с Туссаком или ревностью к де Круаль, но принимал его с благодарностью, и его желание было ничуть не менее сильным, чем у девушки. Когда эта бешеная скачка наконец закончилась, и Эжени, соскользнув с сына Портоса, обессиленно упала на постель рядом, он нашёл в себе силы прижаться к ней и прошептать, зарываясь лицом в её волосы:

— Не уезжай из Парижа. Останься хоть на несколько дней.

— Останусь, куда же я от тебя денусь, — пробормотала Эжени, которую после столь яркой вспышки чувств вновь охватила сонливость. — Кто же тебя спасать будет, когда ты снова наткнёшься на колдуна или вампира…

***

С тех пор, как Эжени де Сен-Мартен решила на неопределённое время остаться в Париже, её мнение об этом городе совершенно изменилось. Поначалу он показался ей невыносимо грязным, шумным и пропахшим навозом, с узкими улочками и беспрестанно толпящимися на них горожанами, с вечным цокотом копыт, грохотом повозок, криками «Берегись!», «С дороги!» и несмолкающей руганью. Приехав вечером и остановившись в гостинице, она не успела толком рассмотреть город — кинулась сначала к Лувру, потом к дому Леона, затем к собору Нотр-Дам, задыхаясь, едва не сбивая с пути прохожих, и перед глазами её мелькали дома, улицы, мосты, арки, фонтаны и скульптуры, сливаясь в один бесконечный водоворот. Эжени не испугалась ни каменной громады собора, ни появившегося из ниоткуда горбуна (она даже не поняла, что он призрак): все мысли её были устремлены к Леону, и она выдохнула с облегчением, только услышав его крик «Жаклин, бегите! Я вас прикрою!».

В последовавшее за этой безумной ночью утро Эжени тоже не смогла как следует рассмотреть Париж, и настоящий город открылся ей только на следующий день, когда она отправилась в гостиницу в сопровождении Леона. Оба были несколько утомлены, потому что сын Портоса полночи «искупал вину» перед возлюбленной, но утренний Париж, окутанный дымкой тумана, поразил Эжени настолько, что она даже забыла о своей усталости. Город оказался больше, чем она думала, он имел множество секретных закутков, переулков, проходов, и вот узкие улицы уже казались Эжени исполненными тайны, голоса горожан звучали не грубо, а весело, запах навоза, конечно же, никуда не исчез, но к нему примешивались другие — цветов, духов, свежеиспечённого хлеба, выдержанного вина, жареного мяса и целебных трав. С каждым новым днём Париж раскрывался перед ней по-новому, и вскоре Эжени осознала, что влюбляется в город, который её мать называла столицей похоти, пьянства, чревоугодия и разврата.

Смерть Виктора Туссака, как и предсказывал Анри, объявили самоубийством, в соборе немедленно провели службу, чтобы очистить его от величайшего греха, пошла новая волна мрачных слухов про Нотр-Дам, и никто даже не подумал о том, что дети мушкетёров могут быть как-то связаны с произошедшим. Де Круаль тоже больше не появлялась на горизонте — она уехала из Парижа на следующий день после гибели Туссака, на прощание всё же прислав Леону кошель с деньгами — оплатить повреждённые ею стены. Бывший капитан усмехнулся такому подарку, однако принял его, проявив практичность, свойственную когда-то его отцу.

Леон сдержал данное некогда обещание: он сопроводил Эжени на спектакль господина Мольера и даже познакомил её с ним самим. Девушка, к неудовольствию своего спутника, пришла в восторг от колких и изящных реплик комедианта, отдала должное его остроумию и в последующие дни мечтательно вздыхала, вспоминая представление. Дети мушкетёров взяли на себя обязанность показать Эжени Париж, и вскоре она стала их постоянной спутницей. Вместе с Леоном, Анри, Жаклин, Раулем и Анжеликой она побывала едва ли не во всех парижских тавернах и кабачках, прекрасно сознавая, что такие места не подходят для молодой девушки дворянского происхождения, но совсем не чувствуя угрызений совести. Здесь пили кислые и сладкие вина, играли в карты и кости, смачно ругались и дрались, звенели шпаги и монеты, громко возмущались трактирщики и заливисто хохотали девицы в ярких платьях. Здесь кипела жизнь, настоящая, неподдельная, без бретонских туманов и таящейся в них нечисти, искра тепла, подаренная ей Леоном, здесь превратилась в яркое пламя, и Эжени впервые за долгое время ощутила себя по-настоящему живой. Она по-прежнему жила в гостинице, но часто навещала Леона, и они проводили незабываемые ночи в его маленькой комнатке со скрипучей кроватью.

Иногда она размышляла вслух, не прячутся ли среди парижан допплеры, вампиры, оборотни и чародеи. Анжелику такие разговоры пугали, Рауля раздражали, а вот Анри, Леон и Жаклин начинали наперебой обсуждать, кто из их знакомых может быть нечистой силой.

— Я готова поспорить, что Кольбер вампир, ведь он столько крови тянет из простого народа! — восклицала дочь д’Артаньяна, сверкая глазами.

— Тогда ему было бы сложно пересчитывать серебряные монеты — приходилось бы каждый раз надевать перчатки, ведь серебро губительно для вампиров! — весело отвечал Леон.

Эжени встречала на парижских улицах и бродячих артистов, всегда напоминавших ей о труппе дядюшки Селестена: жонглёров, ловко подбрасывавших разноцветные мячики, гибких извивающихся танцовщиц, размалёванных шутов, выкрикивавших порой весьма опасные вещи о короле, министрах и государственной власти. Пожалуй, единственным из парижских зрелищ, которых она избегала, были казни: ей казалась отвратительной сама мысль о том, чтобы любоваться мучениями людей, которых вешают, четвертуют или варят в кипящем масле, да ещё и пытаться захватить часть их тела или прядь волос на память. В последнее время Эжени слишком часто сталкивалась со смертью и теперь отчаянно стремилась туда, где кипела жизнь.