Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

минуту я пишу записку об этом предмете для представления в Академию. Греки далеко не то, чем их обыкновенно считают. Греция не что иное, как английская колония, основанная за несколько веков до Гомера. Страна была прекрасна, и несколько допотопных лордов и леди, возненавидя вечный туман Англии, выехали из отечества с целью отогреться на солнышке. Разумеется, они прибыли в страну не в качестве простых смертных и построили себе, до самой горы Олимп, мраморные и порфировые дворцы, и стали выдавать себя за богов и богинь, потому что были прекрасны. Гесиод, Пиндар, Гомер, Фидий, Зевс, Апеллес были их историками, поэтами, скульпторами и живописцами.

Излагая этот парадокс, фавн не терял времени: он овладел другой рукой княгини и снял с нее перчатку; широкий рукав позволял ему видеть руку выше локтя.

– Какая белизна! – сказал он как бы мимоходом, и поцеловал ей руку выше локтя.

– Точка с запятой, – проговорила княгиня.

Но историк уже вернулся к Греции. Одному Богу известно, с каким искусством он выводил тогда на сцену богов и полубогов.

Он говорил до того увлекательно, что княгиня не заметила, как он декольтировал ее руку.

Она невольно созналась, что фавн был великий виртуоз, принимавший вид, будто все его внимание обращено исключительно на предмет разговора. Глаза его горели, а руки разливали магнетизм.

Вдруг он прервал свое изложение и заговорил о руках и ножках княгини; но та снова вернула его к Греции, сказав, что не хочет пропустить этого единственного случая постигнуть древнюю историю.

Фавн спросил, была ли она в Аттике, и, получив на свой вопрос отрицательный ответ, принялся описывать ей эту страну. Не имея под рукой ни бумаги, ни карандаша, он стал пальцем чертить карту Греции на платье княгини.

Княгиня не сомневалась больше в глубоких познаниях фавна и подчинилась обаянию его красноречия. Она хотела рассмеяться и не могла. Поэтому фавн, достигнув известного места в своем рассказе, заметил ей:

– Вы не смеетесь, следовательно, обезоружены.

Княгиня не высказала, что его красноречие очаровало ее, но внутренне сознавала, что приятным образом надевает оковы из роз. Он парализовал ее волю и влил страсть в ее сердце.

Фавн сделал отступление под предлогом необходимости коснуться Сафо и Фаона [87].

– Любовь, – говорил он, – великая задача жизни. Ее разрабатывали олимпийские боги; и ее же указывает нам природа. Просто идя по траве, вы уничтожаете бесчисленное множество брачных лож. Отвергнув любовь, становятся сумасшедшими, подобно Паскалю или Декарту. Декарт видел круговорот, Паскаль – пропасть.

– А вы любите женщину? – спросила княгиня.

Фавн поцеловал ее волосы:

– Любить – значит позлатить горизонт, взять свою долю бесконечности. Любить – значит взирать с высоты, пренебречь ребяческой суетой жизни, сделать первый шаг к бессмертию.

И, развивая эту тему, фавн без труда доказал, что для приобретения блаженства необходимо быть влюбленным. Тщетно княгиня пробовала смеяться над ним, она была наполовину покорена. Сперва она неохотно прикоснулась к кубку страсти, но потом мало-помалу подчинилась упоению.

Когда драматург не осмеливается прямо подступить к главной сцене, тогда переносит ее за кулисы, что весьма удобно для него. Я следую примеру Расина: он не показывает вам катастрофы с Ипполитом [88], но передает рассказ о ней устами Терамена; так точно и я удовольствуюсь, сказав, что когда на другой день встретились мои герои, княгиня громко сказала многим своим знакомым: «Если вы забыли историю и географию, то советую вам взять у него несколько уроков».

Фавн надеялся, что княгиня будет продолжать брать у него уроки, и рассчитывал изложить ей историю Италии, но княгиня была непоследовательна в своих мыслях: через неделю она забыла фавна, который, в свою очередь, забыл ее. Теперь, встречаясь с ним в обществе, она просит представить его:

– Хотя я вас не знаю, но отдаю полную справедливость, полагаясь на слова одной из моих приятельниц, которая сказывала мне о вас много дурного.

Можно ли негодовать на подобные шалости праздных женщин? Не виноват ли отчасти муж, если жена подражает ему, чтобы убить время, чтобы не смеялись над ней, чтобы взять свою долю любви и иметь страницу романа? Честь супружества охраняется семейством, детьми: обязанность всякого мужчины, вступающего в брак, купить колыбель.

У княгини не было детей.

Глава 3. Жанна и Боярышник

Боярышник была романтична. Для нее было настоящей пыткой ее ночное путешествие в отель герцога Обаноса. Если бы она встретила испанского гранда на проспекте Елисейских полей, как встретила Бриансона, то, без сомнения, увлеклась бы, потому что здесь был роман; но, как ни был красив герцог, она не хотела сделаться его любовницей, если дело было заранее устроено.

Поэтому можно предполагать, что Марциал был не первым поклонником Боярышника, которая целый день бегала по Парижу, не встречая, однако, столь опасных романтических знакомств.

Но несомненно то, что она в первый раз полюбила сердцем и умом. Марциал был красив, умен, обворожителен. Хотя он не обладал богатством, однако всегда имел столько денег, что его любовница устраивала себе красивое гнездышко и заводила купе и хороший гардероб.

Боярышник не заботилась о завтрашнем дне и жила нынешним. Следовательно, жизнь с Марциалом вполне ее удовлетворила. Истинно влюбленные не копят богатства.

Бриансон не мог привязаться к Боярышнику в той мере, в какой она привязалась к нему. Боярышник любила его всеми силами души, между тем как он был занят исключительно Жанной. В первый день это был каприз, льстивший его самолюбию, так как Боярышник обладала красотой; но Марциал не думал, что однодневное развлечение продлится целый год.

Много раз хотел он прекратить эту связь; но возможно ли отказаться от красивой девушки, которая вечно весела, щебечет, как птица, и требует только любви?

Жанна не хотела и слышать о нем; поэтому Марциалу осталось привязаться к жизни при помощи этой красивой благоухающей ветви.

Таким образом проходило время. Впрочем, как мы знаем, главным недостатком этого шаткого характера было отсутствие воли или, правильнее сказать, чрезмерная склонность к любви. Он любил Жанну сильно, Боярышника немного. Глубокая, могучая, мучительная страсть к первой препятствовала ему определить свои чувства ко второй; впрочем, он не был способен к внутреннему анализу, потому что увлекался со всем пылом молодости.

Самые мудрые аналитики, правда, очень похожи на чудака голландца, ярого химика, который, приобретя за двадцать пять тысяч франков картину Давида Теньера, уничтожил ее, сняв лак и стараясь отделить каждую краску. Окончив эту работу, он созвал своих друзей и сказал им: «Вот на двадцать пять тысяч франков красной, белой, черной, синей, желтой краски». – «Справедливо, –