Сидони-Габриель Колетт - Рождение дня

Вечерняя свежесть здесь у меня ассоциируется с похожей на смех дрожью, с мантией нового воздуха, опускающейся на ничем не стеснённую кожу, с нежностью, обволакивающей меня всё сильнее по мере наступления ночи. Если бы я доверилась этой умиротворённости, то это мгновение стало бы для меня мгновением, когда растут, дерзают, осмеливаются, умирают… Однако я от неё постоянно ускользаю. Расти. Для кого? Осмеливаться… Куда же больше? Мне уже достаточно долго твердили, что жить по любви, потом, что жить без любви является верхом дерзости… Так это хорошо – быть вровень с землёй… И вновь за меня цепляются, притягивают к себе растения, достаточно высокие, чтобы укрыть своей тенью мне лоб, снизу мою руку ищут какие-то лапки, требуют влаги борозды, ждёт ответа нежное письмо, алеет лампа в зелени ночи, тетрадка гладкой бумаги дожидается, когда я вышью её своим почерком, – и возвращаюсь, как в прежние вечера. Как близка заря! В этот месяц ночь отдаётся земле как тайная любовница – быстро и ненадолго. Сейчас десять часов. Через четыре часа ночь перестанет быть настоящей. Впрочем, небом завладевает огромная, круглая, устрашающая пасть луны, а она мне не подруга.

В трёхстах метрах отсюда лампа Вьяля в его доме-кубике смотрит на мою лампу. О чём, интересно, этот молодой человек размышляет, вместо того чтобы шаркать своими верёвочными туфлями, прогуливаясь вдоль нашего небольшого порта, или танцевать – он так хорошо танцует – на маленьком балу у Мола. Он слишком серьёзен. Мне нужно как-нибудь взяться за него основательно и женить – о! естественно, на тот срок, какой им будет угоден, – на этой скромнице Элен Клеман. Сегодня я точно заметила, как у неё изменился оттенок, то есть выражение лица, когда она обратилась к нему. Она смеялась вместе с остальными, больше всего тогда, когда Карко, прищурив, как охотник, свой рыжеватый глаз, посвящал её в один распутный и необычный секрет старой проститутки, которая сумела на протяжении двадцати пяти лет оставаться «девочкой» в Латинском квартале. У Элен уши не недотроги, отнюдь нет. Однако её смех, когда рассказывал Карко, был всё-таки смехом прежней Элен Клеман, той самой, которая куда-то не туда положила своё вышивание, когда её кузен, студент Политехнического – «О! Анри, замолчите, я вас прошу!» – говорил ей, подталкивая качели, что ему удалось заметить икру её ноги… Вьялю Элен Клеман предназначает свой наиболее близкий к её истинной натуре облик: серьёзное лицо девушки, которая всего-навсего хочет быть простой. Не может быть, чтобы Вьяль этого не заметил.

Обычно я не очень склонна организовывать счастье той или иной пары. Однако сейчас мне кажется, что я несу ответственность за возникшую неприятную лёгкую суету, за то, что пришли в движение праздные силы, которые отныне смогут увлечь двух людей, ранее находившихся на расстоянии друг от друга, надёжно защищенных своими маленькими тайнами либо отсутствием личной тайны.

Вчера утром, часов в девять, направляясь в своём автомобильчике на рынок, я обогнала, а потом подобрала Элен Клеман, которая, подняв свою обнажённую и гладкую, как золотое яблоко, голову, держа под мышкой полотно, направлялась к столяру, специалисту по окантовке картин. Проехав двести метров, мы увидели сквозь решётку, как Вьяль на пороге своего «кубика» снимал чехол с древнего, сухого, причудливо изогнутого кресла, тонкого, как куст боярышника зимой.

– Вьяль, тебя не было видно уже два дня! Вьяль, что это за кресло?

Он засмеялся, и белая полоска сверкнула на его тёмном лице.

– Уж его-то вам заполучить не удастся! Я ездил за ним на «Ситроене» аж за Мустье-Сент-Мари.

– Ах, вот так! – сказала Элен. Вьяль поднял нос и спрятал улыбку.

– Что – вот так?

Она ничего не сказала и посмотрела на него с таким опасно глупым видом, что он мог бы прочитать в её зелёно-голубых, не жмурящихся на солнце глазах, всё что угодно. Я выскочила из машины:

– Покажи, Вьяль, покажи! И угости нас белым утренним вином с холодной водой!

Элен вышла за мной, вдохнула запах крошечного незнакомого жилья, вся мебель которого состояла из дивана и корабельного, в форме полумесяца стола, украшенного розовой скатертью и белыми фаянсовыми «мустье».

– Один Хуан Грис, два Диньимона, одна олеография Линдера, – перечисляла Элен. – В этом весь Вьяль, который никогда не знает, с какой ноги танцевать… Вам кажется, что они идут к этим стенам в этом доме?

Вьяль, вытиравший свои испачканные руки, смотрел на Элен. Она опиралась одной ладонью о стену, приподнявшись на носках, вытянув шею и руки, словно желая на неё взобраться, – при этом хорошо смотрелись её щиколотки в накинутых на босу ногу сандалиях. А этот чудесный цвет красной обожжённой глины на всём столь мало прикрытом теле!

– Вьяль, сколько ты заплатил за своё кресло?

– Сто девяносто. Причём оно из ореха, вот под этой краской, в которую его выкрасили какие-то свиньи! Взгляните сюда, на подлокотник, где её нет…

– Вьяль, продай мне его!

Он отрицательно покачал головой.

– Вьяль, коммерсант ты или нет? Вьяль, есть у тебя сердце?

Он опять покачал головой.

– Вьяль, я меняю твоё кресло на… на Элен, а!

– Она, значит, ваша? – сказал Вьяль.

По остроумию и деликатности его реплика вполне стоила моей шутки.

– Идёт, идёт! – подхватила Элен. – Действительно, дорогой, дело стоящее!

Она смеялась, став краснее своего красного загара, и в обоих её зелено-голубых глазах танцевало по одной сверкающей точечке. Однако Вьяль ещё раз покачал головой, и каждая сверкающая точечка превратилась в слезинку…

– Элен!..

Она уже бежала из дома, а мы, Вьяль и я, смотрели друг на друга.

– Что это с ней?

– Не знаю, – сказал холодно Вьяль.

– Это ты виноват.

– Я ничего не сказал.

– Ты сделал вот так: «нет, нет».

– А если бы я сделал вот так: «да, да», это было бы лучше?

– Ты меня, Вьяль, удручаешь… Я пошла… Завтра я тебе скажу, чем всё это кончилось.

– О! вы знаете…

Он пожал одним плечом и проводил меня до калитки сада.

В моей крохотной машине Элен, уже с сухими глазами, напевала, внимательно разглядывая свежее полотно, которое удерживала на коленях.

– Вам это что-нибудь говорит, а, госпожа Колетт? Честно разглядывая этюд, на котором она, желая казаться «настоящим художником», явно переложила краски, я что-то сказала, а потом, забыв об осторожности, добавила:

– Вьяль тебя огорчил? Надеюсь всё-таки, что нет?

Она ответила с холодностью, которая мне показалась похожей на холодность Вьяля:

– Не нужно, госпожа Колетт, не смешивайте унижение и огорчение. Да, да, унижение… Подобного рода неприятности со мной случаются довольно часто в этой среде.