Вера Рочестер - Месть еврея

Приход Антуанетты прервал ее размышления, и они бросились друг другу в объятия.

—  Все кончено,— прошептала Валерия сквозь сле­зы.— Добрый отец фон-Роте указал мне мой долг. Это замужество дело решенное.

—  Если так, то я признаюсь тебе в том, о чем до сих пор молчала, боясь повлиять на твое окончательное решение. Теперь я расскажу тебе, что со спасением Ру­дольфа связано и мое счастье: он признался мне в люб­ви, о моих же чувствах к нему ты, вероятно, уже дога­дывалась, и мы помолвлены.

Валерия покраснела от радости.

—  Ах! Вот неожиданное счастье, которое приносит моя жертва! Спокойствие отца, счастье твое и Рудоль­фа, разве для этого не стоит пожертвовать моей испор­ченной жизнью!

Антуанетта, видимо, огорчилась.

—  Дорогая моя,— нежно сказала она,—отчего же ты не допускаешь возможности счастья в будущем для тебя? Почему непременно ты будешь несчастна с Са­муилом, раз он обратится в христианство.

—  Ах, разве я могу жить с человеком, который вну­шает мне отвращение, выносить его ласки и быть сча­стливой?..

Она вздрогнула и закрыла лицо руками.

Подруга неодобрительно покачала головой.

—  Ты преувеличиваешь, фея! Я видела вчера Мейера и сознаюсь, что ты составила о нем ошибочное мнение. Он очень красивый молодой человек и даже в чертах его лица нет ничего, напоминающего отталкивающий тип его расы. У него прекрасные манеры, изящная речь, а, при­няв христианство, он не будет больше евреем и сдела­ется таким же, как и все другие.

Соображения Антуанетты окончательно успокоили Валерию, а после обеда вдвоем прежнее отчаяние смени­лось восторженной решимостью.

Разговор подруг был прерван шумом шагов и бря­цанием шпор.

—  Вот, наконец, папа и Рудольф,— проговорила Ва­лерия и поспешила навстречу графу, который остановил­ся на пороге бледный, измученный.

Это был человек лет под пятьдесят, очень красивый, породистый и хорошо сохранившийся. Приятный в об­ществе, простодушный, хотя и безумно расточавший свое состояние, граф Маркош пользовался общей любовью, де­ти обожали своего снисходительного и ласкового отца.

Антуанетта подошла к Рудольфу и увела его в сосед­нюю комнату.

—  Папа, папа, все хорошо, успокойся, развеселись и не горюй, — говорила Валерия, усаживая его на ди­ван.

Граф не мог говорить и молча прижал дочь к своей груди.

—  Дитя мое дорогое,— прошептал он наконец,— простишь ли ты своему недостойному отцу, который, не думая о будущем своих детей, довел их до такой ужас­ной крайности?

Валерия встала и, ласково гладя своими ручками его волосы, хотя седеющие, но все еще густые и волнис­тые, любовалась отцом с трогательным выражением чувства дочерней гордости.

—  Мне нечего прощать тебе — доброму, лучшему от­цу в мире! Разве ты виноват, что богато одаренный бо­гом, не можешь жить бедно, как какой-нибудь про­летарий? Нет, нет, ты ни в чем не виноват, все это устроила судьба; богу было угодно, чтобы я спасла душу человека.

Граф снова прижал ее к себе, и две горькие слезы скатились по его щекам.

—  Твое великодушие, дитя мое, наказывает меня больней упрека. Но имею ли я право принять такую ужасную жертву?

—  Ты должен ее принять, папа, и я охотно ее при­ношу, так как она обеспечивает твое спокойствие и бу­дущность Рудольфа, бог мне поможет, и все устроится лучше, чем мы думаем, будь только по-прежнему бодр и весел.

—  Тебе это пока кажется легким, но что будет, когда наступит действительность, и как ты будешь выно­сить этого человека? Должен предупредить, что пытка скоро начнется. Отец Мартин был у меня и вырвал раз­решение привести послезавтра Мейера к обеду. Это бу­дет тайная как бы помолвка, а объявят о ней после крещения, которое, по мнению отца фон-Роте, может произойти через пять или шесть месяцев.

—  Я буду сильна, папа. Раз это неизбежно, лучше проделать все скорее,— ответила Валерия, и востор­женная порывистость, которая легко овладевала ею, блестела уже в ее глазах; в такие минуты она не при­знавала никаких препятствий или затруднений.

Не менее важный разговор шел между Рудольфом и его невестой. Как только они очутились вдвоем, граф обнял ее и страстно поцеловал.

—  Мы спасены, моя милая невеста и в скором вре­мени жена. Что бы я делал без тебя в таком тяжелом испытании? Повтори еще раз, что ты меня любишь!

Антуанетта положила голову ему на плечо, выпрями­лась и просияла...

—  Я люблю тебя, Рудольф, больше жизни,— говори­ла Антуанетта,— но прежде чем я окончательно отдам тебе свою руку, ты должен дать мне одно обещание. Согласен?

—  Конечно. Разве ты не имеешь права требовать от меня все, что хочешь.

—  Так поклянись мне своей честью и нашей лю­бовью, что не прикоснешься больше к картам, никогда больше не подойдешь к зеленому столу, за которым вы рискуете вашим состоянием, честью и даже жизнью. Страшная жертва, которую приносит наша Валерия за вину других, не должна быть напрасной, и честь имени не должна больше зависеть от шансов игры; я не в силах буду жить, боясь постоянно, что ты на краю пропасти. Прошлое вычеркнуто и забыто; но клянись мне, если хочешь, чтобы я была твоей женой, что ты и впредь всегда будешь чувствовать ко мне доверие, ко­торое соединило нас, что никогда не подпишешь вексе­ля без моего согласия, и тогда спокойно и счастливо мы начнем новую жизнь. Я чувствую и в себе достаточно сил и любви, чтобы заставить тебя полюбить, порядоч­ную жизнь, без всяких пагубных, пошлых развлечений.

Краснея, слушал ее изумленный и смущенный Ру­дольф, было даже мгновение, когда он почувствовал себя оскорбленным, но звуки милого голоса, полные убеждения, и глубокая любовь, горевшая во влажных глазах Антуанетты, достигли своей цели; его собствен­ная совесть говорила ему, что она права, что жизнь спо­койная и правильная лучше зла, которое он испытывал в последние дни; любовь и угрызения совести по отно­шению к Валерии довершили дело. В последний раз, как соблазнительное видение, вспомнилась ему игорная зала и все пережитые в ней ощущения, от которых он должен был навсегда отречься, но добрая воля востор­жествовала, и он открыто взглянул в глаза невесте, с беспокойством следившей за выражением его лица.

—   Антуанетта,— сказал Рудольф, торжественно под­няв руку,— клянусь тебе моей честью и нашей лю­бовью—никогда не касаться карт, никогда не скрывать от тебя ни одного моего поступка! Все, нас касающееся будет у нас общим. Близ тебя и с твоей любовью мне легко будет начать новую жизнь; если же когда-нибудь я оступлюсь, то достаточно будет напомнить мне эту минуту и имя Валерии, чтобы вернуть меня на путь истинный.