Нет сумасшедших - Анастасия Дубас

он покинет меня. Глупый приём магического мышления, который почему-то срабатывает всегда. Эта боль жёлтая и тяжёлая как слоновая кость. Отскочив от моей головы, шарик рикошетит от стены, задевает голову клиента и катится под диван. Зайка сидит напряжённо. Теперь уже он откровенно ненавидит меня:

— Вы совсем слова не понимаете, док? Ещё хоть раз заговорите о детстве…

— Утопите в раковине? — я поднимаю пакет выше и трясу сильнее, — к слову, ворон про что каркал, тоже про Ваше детство?

Журнальный столик переворачивается в сторону окна, и рука Зайки хватает меня в районе груди. Зайка тащит, затем встряхивает моё послушное тело и прижимает к стене так, чтобы закатное солнце слепило мне глаза.

— Решил напоследок поиграть со мной в игру: «все проблемы из детства»? Ребëнка обмануть же проще? Загнать меня в угол и выставить дураком? Что если я теперь это сделаю с тобой? Давай я тебе головушку быстренько вскрою, почищу лишнее?

Я резко дёргаюсь в моменты, когда, кажется, хват становится слабей, и Зайка с удовольствием наблюдает за моими жалкими попытками вырваться.

— Отпустите, мне больно, — говорю я, совершая очередной рывок.

— А Вы побудьте с этим. Психологи говорят, что важно не подавлять чувства. Мне чужие теории вкладывать в голову не надо. Я в себе разобраться хочу.

— За-зайка, да что вы от меня сейчас хотите?

— Хочу понять природу моей боли. Почему я отрываю птицам головы? Ворон же был не виноват в том, что напомнил мне Вас.

— Видимо, всё-таки он провинился.

Зайка сжимает кулаки ещё сильнее. Я рычу как дикий зверь, пытаясь высвободиться. Замахиваюсь, чтобы врезать Зайке по лицу, но получается только сбить венец с его головы. Жёлтые шары бьют по голове Зайку, отскакивают и разбегаются по полу. Бесполезная визуализация. Придётся атаковать своим лучшим оружием. Моё тело беспомощно расслабляется в руках Зайки, и я начинаю говорить:

— Вы чувствовали себя жертвой назойливого каркания, а чувствовать себя жертвой недопустимо. Поэтому Вы поменялись с вороном местами, сделали его жертвой. Когда Вам невыносимо больно самому, Вы причиняете боль другим, Вы не умеете иначе справляться. Вас не научили в детстве…

Зайка ударяет мной стену.

— Хватит про детство. Проще скажи. Вскрой меня резче.

Зайка смотрит мне прямо в глаза. Я отворачиваюсь от его дыхания и руками упираюсь ему в грудину. Завидует, Зайка, не может выдержать, что я знаю что-то важное для него, но отказываюсь ему это дать. Ну, держи ответочку:

— Вам больно, потому что Вы не можете сделать со мной всё, что хочется. Не можете, потому что я позвоню куда следует.

Зайка, который весит, наверное, килограммов сто пятьдесят аккуратно ставит меня на пол со словами:

— Трусливый урод.

— Нельзя мне быть с Вами хорошим, Вы же меня уничтожите тогда.

Только теперь я вижу кровь на рубашке Зайки. Мы оба в замешательстве осматриваем себя. На правой ладони глубокая царапина. Поранил, видимо, о терновый венец. Зайка пятится, с виноватым (как мне кажется) видом садится в кресло. Я подхожу к стеллажу, беру аптечку и обрабатываю руку. Кажется, вид крови отрезвляет Зайку. Он похож на нашкодившего ребёнка. То-то же. Дверь сейчас ближе ко мне, и я решаю рискнуть затронуть снова болезненную тему:

— Про детство важно говорить, потому что как с Вами обращались в детстве, так Вы пытаетесь поступить теперь со мной.

— Помолчите, док, я думаю. Вы сказали, что я не могу сделать с Вами всё, что хочется. Но я могу. Не хочу, но могу.

Я молча сажусь снова в кресло. На конфронтацию сил больше нет. Мы оба одновременно смотрим на перевёрнутый журнальный столик. Секунду помедлив, Зайка глубоко вздыхает и возвращает упавшую мебель на место. Затем демонстративно аккуратно раскладывает упавшие предметы и говорит:

— Обидно только, что в отношениях с вами я чувствую себя психопатом. Но пока не припрешь Вас к стенке, не объясните же нормально. Не обижайтесь, что я с Вами так, док. Всё для фронта, всё для победы.

— И что Вы чувствуете после того, как проделали это со мной?

— Чувствую, что Вы меня презираете.

— Это не так. Вероятно, Вы сами презираете себя, но легче думать, что это делаю я.

— Ой, ладно, признавайтесь, док, всем станет легче. Понятно же, что с таким пропащим как я сложно. Только не смотрите своим излюбленным взглядом, будто я бедняжка, а Вы благородный спасатель. Благодарностей не ждите, попили моей крови достаточно за этот год.

Короткий взгляд на часы приносит мне чувство облегчения.

— Боюсь, Зайка, странно употреблять это слово, конечно, но наше время подошло к концу.

Зайка сверяется с часами и разводит с улыбкой руки:

— Ни минутой больше, как всегда, док. Вы о своих границах всегда хорошо заботитесь. А я, кажется, понял, что ненавижу ограничения. Искусственно это всё. Терапия туда же. Одна боль и вред. Больше я ограничивать себя этими искусственными отношениями не хочу.

Зайка обводит глазами кабинет, встаёт со своего места и направляется к выходу. Я спешу встать следом. Забинтованной рукой поднимаю венец, беру пакет с мёртвой птицей и протягиваю Зайке:

— Простите, что не смог быть Вам полезен. Не забудьте свои вещи.

Зайка прячет голову в сумке, замирает на пару мгновений, затем медленно, словно передавая часть себя, протягивает венец обратно мне:

— Оставьте себе как подарок от меня, я своё отстрадал. Загрыз я себя с Вами, хватит. Пожалуй, и с Ленкой съедусь сегодня. Вот, кажись, док, я сам себя исцелил, прямо сейчас.

Зайка исчезает за дверью, и я завороженный остаюсь стоять и слушать его исчезающий голос:

— Я с малых лет не умею стоять — в строю.

Меня слепит Солнце, когда я смотрю — на флаг.

И мне надоело — протягивать вам свою

Открытую руку, чтоб снова пожать — кулак…

— Какая же он сволочь. Идиот и садист, — говорю я громко закрытой двери и тут же прислушаюсь, не слишком ли рано я расслабился.

Шаги совсем стихают, и я смотрю на свою одинокую тень на