Огни в море - Микель Рейна

ночью, и тогда завтра мы снимем оставшиеся чумы и начнем двигаться на север.

При этих словах сердце Мэри-Роуз болезненно сжалось. Всего через несколько дней она снова будет сидеть на стуле с хромированными ножками за столом, накрытым накрахмаленной скатертью; еду подадут на фарфоровой тарелке, рядом окажутся хрустальные стаканы, ножи, вилки и ложки всевозможных размеров… Сеньора Грейпс приняла из добрых рук Аги топорно вытесанную миску с кашей и внезапно почувствовала, что больше ей в жизни ничего не нужно. Ее ладони согревало ласковое тепло древесины, честно служившей этой семье долгие годы. Мэри-Роуз посмотрела в спокойные глаза Аги и неожиданно обняла ее.

– Спасибо, – прошептала Мэри-Роуз.

Ага удивилась, но тут же в свою очередь обняла гостью. Конечно, впереди еще оставалось несколько дней, которые они проведут вместе, но Мэри-Роуз чувствовала, что прощаются они именно сейчас.

Под сильным порывом ветра каркас чума содрогнулся, и в помещение, где они сидели, залетело несколько снежинок, каким-то образом пробравшихся через слои обшивки. Ага и Мэри-Роуз разомкнули объятия, и все трое начали есть и оживленно обсуждать приготовления к отъезду.

– А вы уже все вещи упаковали? – поинтересовалась Ага.

Гарольд и Мэри-Роуз непонимающе переглянулись, словно этот вопрос застал их врасплох. В чуме у них были только старый рюкзак с пустой фляжкой, неработающий фонарик и изношенная рваная одежда, в которой они сюда пришли.

– Все наши вещи находятся в доме или пропали, – сказал Гарольд с невеселой улыбкой. – У нас ничего не осталось.

Ага сочувственно кивнула. Длинной железной кочергой она поворошила подернувшиеся пеплом угли костра.

– Знаете, что шатер, где мы сейчас сидим, сделан чуть меньше года назад? – произнесла она, отставляя в сторону кочергу. – От холода, ветров и, прежде всего, от необходимости ставить и снимать лагерь каждые несколько месяцев чумы очень быстро изнашиваются. И нам приходится довольно часто ремонтировать их или строить новые. Это скучный и тягостный труд. Но знаете что? – Ага устремила на Грейпсов пристальный взгляд. – Для нас это неважно.

Гарольд отставил пустую миску и посмотрел на аскетичное жилище, где и раньше не водилось лишних вещей, – полная противоположность тем домам, к которым они привыкли, с сотнями предметов мебели и техники, загромождавших комнаты под самый потолок.

– Это – часть вашей жизни, – промолвил Гарольд, – вы же кочевники.

Ага серьезно взглянула на него и изобразила слабую улыбку.

– Все мы кочевники, сеньор Грейпс.

Эта фраза еще больше сбила супругов с толку.

– Мы считаем, что дом – это не стены и не часть пейзажа, – продолжала Ага. – Дом складывается из нашего опыта, из историй людей, которых мы встречаем на пути, и, прежде всего, из того, каким образом мы собираемся прожить свою жизнь. Жизнь – это движение. Неустойчивое равновесие, способное измениться в любой миг.

Ее последние слова повисли в воздухе. Супругам было хорошо известно, что жизнь может перевернуться в мгновение ока и что все планы рискуют рухнуть в один миг.

– Но иногда происходит такое, что не дает тебе двигаться дальше… – прошептала Мэри-Роуз, отводя глаза к костру.

Она подумала о своем сыне, и у нее перехватило дыхание при вспоминании о взгляде его больших голубых глаз, точно таком же полном жизни взгляде, каким на нее смотрела Кирима. Слезы застилали ей взор, и МэриРоуз поняла, что настала пора поделиться с Агой историей Дилана. Надо было поведать истинную причину их непреходящей печали.

Ага взглянула на них, не понимая, что происходит; но не успела Мэри-Роуз начать свой рассказ, как ледяной ветер яростно ворвался в щель между шкурами и задул костер. Все помещение окрасилось в кроваво-красные тона. Через мгновение с улицы донеслись крики и вой собак. Ага вскочила и метнулась вон из шатра, даже не надев шубу. Мэри-Роуз вздрогнула – точно так же, как в тот раз, когда горшок с гортензией выпал у нее из рук и разбился на мелкие кусочки в их маленькой квартирке в Сан-Ремо. В ту самую ночь погиб Дилан.

Белая тьма

Грейпсы выскочили из шатра. Снег кружился, взметаясь злобными смерчами. Гарольд схватил жену за руку, и они побежали по равнине. Метель застилала взор, а из-за ветра казалось, что крики и лай слышатся со всех концов лагеря одновременно. Гарольд заметил темное пятно между чумами неподалеку – это Ага неслась через сугробы в сторону, откуда доносился шум.

Спотыкаясь, Грейпсы рванулись за ней. Вдруг резкий вопль пронзил воздух, и внутри у них все похолодело.

Вой собак усилился, и перед супругами замаячили три силуэта. Вне себя от страха, Гарольд и Мэри-Роуз подошли ближе. Все поглотила тьма, когда они увидели, что в дрожащих руках Амака покоится бледное безжизненное тело Киримы.

Холод холодов

Гарольда и Мэри-Роуз накрыла волна невыносимой боли. До них едва доносились жалобное завывание собак и рев ветра. Гарольд слышал лишь крики отчаяния и рыдания Аги, плач Мэри-Роуз и свой собственный. Он весь будто пропитался тяжелой влагой – такой же, что захлестнула его много лет назад. Влага добралась до самых глубин его существа, обратив в гнилой прах все мысли, опутав его липкой прогорклой паутиной; холод, ветер и снег меркли перед этой мукой, намного более реальной и страшной. Гарольд вспомнил, как он тонул, вспомнил грохот волн, рвущих его беззащитное тело, и накрывшую все глухую тьму. Он рухнул на колени в снег, и слезы застывали ледяными бороздками у него на щеках. Голыми руками он вновь ощутил шершавую палубу рыбацкого суденышка, вытащившего его из моря, вновь бился в крепких руках моряков, не дававших ему опять прыгнуть в воду на поиски сына. На этот раз его удерживала Мэри-Роуз. Однако крики и рыдания Гарольда и Мэри-Роуз были лишь бледным эхом безутешного горя Аги и всей ее семьи – тем эхом, которое раз за разом возвращалось на протяжении тридцати пяти лет и разъедало их души так же, как волны подтачивали утес Смерти. Раз за разом, волна за волной, приступ за приступом. Иногда они набегали кротко и ласково и вскоре забывались, а порой накатывали с такой же звериной яростью, как и в ту бурную ночь.

Гарольд поднял глаза и сквозь пелену слез заметил маленькую голую ручку Киримы. Отец бережно держал девочку и укачивал, как раненого птенца. Амак баюкал ее снова и снова, снова и снова, снова и снова, как мягкий шорох волн, как маятник часов, который не может остановиться… Он смотрел на спокойное лицо дочери потерянным взглядом, словно ее опущенные веки говорили лишь о том,