Александр Аузан - Договор-2008

Если можно, я начну с понятия ежедневного плебисцита, потому что мне как экономисту легче об этом говорить. Когда у нас не географически, а финансово-экономически Нью-Йорк и Пекин ближе к Москве, чем Владивосток и Петропавловск-Камчатский, — это беда. Когда человек из Омской области не может свободно приехать в Петербург, или Москву, или Екатеринбург, получить работу и купить квартиру, это означает, что не реализуется плебисцит, который делает нацию нацией. Я бы даже сказал резче. Для того чтобы слово «русский» из прилагательного стало существительным, оно сначала должно стать глаголом. Должно быть единое движение людей, товаров, услуг, капиталов, идей в национальном пространстве. А у нас его нет, мы от этого очень далеки.

Теперь о совместной гордости и историческом прошлом. Я думаю, что со времен Карамзина мы все живем пониманием «Истории государства Российского». У нас история страны есть история государства. И до тех пор пока это так, мы все, хотим мы этого или не хотим, — внуки Ивана Грозного, Петра Великого, Иосифа Сталина. А наших дедов там нет! Но должны же у человека быть предки! И видим мы картинку, думаю, совершенно искаженную. Мы видим пики и успехи страны там, где, если мы копнем семейную историю, может быть, окажется совсем другое время. И мы не видим венца российской истории в, может быть, тихих временах какого-нибудь Александра II, которого в лицо никто не узнает. Царя-освободителя в лицо, думаю, и в этом зале не все узнают. Вот Петра Великого — не вопрос.

Я думаю, что «Мемориал» делает фантастически важную работу для формирования нации, когда вывешивает в Интернете 5 миллионов фамилий репрессированных с абзацем на каждую. Но это только начало восстановления национальной истории людей, а не государств.

Давайте оценим последствия восстановления семейных историй. Я это понял на личном примере. У меня есть знакомая — настоящая донская казачка. Мы с ней разговаривали в 1995 г., шла Первая чеченская война. Она мне стала рассказывать, как они гонят черных из Ростовской области. Я говорю: «Тань, а правду говорят, что казаки происходят из беглых русских мужиков и восточных полонянок?». Она говорит: «Да. Вот мой прапрапрадед турчанку привез. И оттуда мой род пошел…» Я говорю: «А в какие это годы было?» Она говорит: «В 40-е гг. XIX в.» — «Тань, я тебя сейчас огорчу до невозможности. Тогда не с турками воевали, а с Шамилем. Ты, Танька, аварка, чеченка, может, лезгинка». И в глазах потрясение, потому что мир поплыл.

Я думаю, что если говорить об этих семейных историях, у людей будет другая возможность и готовность говорить друг с другом. Потому что когда либерал крайних взглядов узнает, что он происходит от иереев, которые верой и правдой насаждали единомыслие на Руси, что-то такое у него там щелкнет. Когда коммунист узнает, что прадед-то — купец второй гильдии, имущество первое сожгли в первую русскую революцию, второе отобрали во вторую русскую революцию; когда националист осознает, что в нем не единый этнический источник, а там чего только нет, — возникает иное восприятие других людей. Но дело не только в этом.

Дело, конечно, еще и в формуле национальной истории. Я хочу процитировать фразу Арсения Рогинского, главы «Мемориала». Его однажды спросили, а я при этом присутствовал: «Как же так? Вы занимаетесь такой трагической историей! Тяжко же душе! Чем вы себя поддерживаете?» Он сказал: «История страны правда страшная. А люди какие замечательные!» Мы не знаем почти этих историй замечательных людей. Думаю, процесс становления исторического сознания приводит к какому-то взаимопониманию в ценностях.

Теперь собственно про согласование ценностей. Я думаю, что самый страшный, самый опасный лозунг, который реет над Россией, звучит так: «Я с этими … на одном поле не сяду». А почему не сядешь-то? Ведь не предлагается любить, не предлагается соглашаться, дружить даже не предлагается. Можно руку не подавать, не хочешь — не подавай. Почему ты разговаривать с ними не желаешь? Ведь поймите, что львиная доля наших проблем берется от того, что все окрысились друг на друга. Никто власть не любит, но все говорят: «Эй, власть! Ты вот этих запрети, вот этих вообще в тюрьму посади. А нас позови сюда, в правительство!» А те говорят: «Нет, это неправильно! Вот этих в тюрьму, вот этих запретить, а нас в правительство!»

И после этого мы удивляемся, откуда такая накачка силы и признания у очень слабого и маломощного государства. Да вот отсюда, от нежелания иметь коммуникацию друг с другом, вот от этого! Либералы, левые и националисты только в 2006 г. стали садиться за один стол, при том что, на мой взгляд, они обязаны были это делать еще в 90-е гг., просто отстаивая интересы тех групп населения, которые их поддерживали, для того чтобы разговаривать о стране и выяснять, насколько совместимы ценности. На самом деле в них есть определенная совместимость. Но выяснить это без общенационального диалога невозможно. Я думаю, что мы через эти муки рождения гражданской нации подходим к решению вопроса о справедливости и запросе на справедливость от государства.

Что бы я хотел сказать в заключение? Мне кажется, что мы уже вошли в период структурной неопределенности. Про стабильность скоро будут вспоминать только те, кто читает старые газеты. Потому что мы уже вошли в тот период, где действует много не решаемых задач. Кстати, один из мотивов, почему, на мой взгляд, должна быть общенациональная горизонтальная коммуникация, — если корабль будет опрокидываться, а люди из трюма № 8 не разговаривают с людьми из трюма № 3, то что и как мы будем делать с выравниванием корабля? Мы вошли в период, когда так или иначе будет происходить переучреждение государства. Поэтому повестка 2008 г. и последующих годов (в моих устах это очень странно звучит) — это восстановление институтов российской государственности.

Почему это странно звучит в моих устах? Во-первых, я экономист. Во-вторых, не буду скрывать, я по взглядам анархист. Но почему экономист об этом говорит? Потому что причины того, что мы неприлично плохо развиваемся в условиях цветущих цен на углеводороды, — неэкономические. Потому что даже те 7 %, которые мы имели в 2004 г., — это смешно. А потом мы теряем и теряем процентные пункты роста, потому что дело не в экономике, а в переплетенных бизнесе и государстве, в том, как у нас все это закручено.

Почему при моих взглядах я говорю, что давайте будем заниматься восстановлением государственных институтов? Потому что я был бы счастлив, если бы это государство вытеснялось другими формами жизни: саморегулируемыми организациями, профессиональными ассоциациями, способами негосударственного арбитража и т. д., — но ведь это пространство заполнено странными существами, переплетенными бизнесом и государством. Причем мы в этой ситуации находимся не два года.