Клайв Баркер - Баркер К. Имаджика: Примирение. Гл. 37-62

— Мы должны… примириться… со всем, чем мы были когда-то. И только тогда мы сможем пойти дальше.

— Ну а если я не хочу ни с чем примиряться? Если я хочу изобрести себя заново и начать все сначала?

— Ты не сможешь, — ответил он. — Прежде чем попасть домой, мы обязательно должны стать цельными.

— Если это дом, — сказала она, кивая в направлении Комнаты Медитации, — то можешь забрать его себе.

— Я имел в виду не место, где ты родилась, — сказал он.

— Что же тогда?

— Место, где ты была до этого. Небеса.

— К чертям собачьим Небеса! Я и с Землей еще как следует не разобралась.

— А в этом нет нужды.

— Позволь мне самой об этом судить. У меня еще даже не было жизни, которую я могла бы назвать моей, а ты уже готов впихнуть меня во вселенскую драму. Сомневаюсь, что мне туда хочется. Я хочу побыть в своей пьесе.

— Ты и будешь в ней. Как составная часть…

— Никакая не часть. Я хочу быть самой собой. И жить так, как мне хочется.

— Это не твои слова. Это слова Сартори.

— Пусть даже и так.

— Ты знаешь, что он совершил, — сказал Миляга в ответ. — Зверства. Чему хорошему он может научить?

— Ты хочешь сказать, что ты можешь? С каких это пор ты стал таким совершенным? — Он ничего не ответил, и она приняла его молчание за очередное проявление новообретенного высокомерия. — О-о, ты слишком благороден, чтобы снисходить до взаимных обвинений, верно?

— Давай отложим эту дискуссию, — сказал он.

— Дискуссию? — насмешливо переспросила она. — Маэстро собрался преподнести нам урок этики? Хотела бы я знать, что делает тебя таким чертовски исключительным?

— Я — сын Целестины, — сказал он спокойно.

Она напряженно уставилась на него.

— Ты — кто?

— Сын Целестины. Ее похитили из Пятого Доминиона…

— Я знаю, что с ней случилось. Дауд всем этим заправлял. Я думала, он рассказал мне всю историю.

— Кроме этой части. Впрочем, мне надо было как-то иначе тебе об этом сказать, извини.

— Нет… — сказала она. — Здесь самое подходящее место.

Взгляд ее вновь устремился наверх, к Комнате Медитации. После долгой паузы она заговорила шепотом.

— Ты счастливчик, — сказала она. — Дом и Небеса для тебя одно и то же.

— Может быть, и для всех нас, — пробормотал он.

— Сомневаюсь.

Последовало долгое молчание, нарушаемое только Понедельником, который пытался насвистывать на крыльце какой-то мотив. Первой заговорила Юдит:

— Теперь я понимаю, почему для тебя так важно добиться успеха. Ведь ты… как бы это сказать?., выполняешь поручение своего Отца.

— Я никогда об этом не думал.

— Но это так.

— Может быть, и так. Я только надеюсь, что мне оно под силу. То мне кажется, что это вполне возможно, а в следующую минуту…

Он пристально вгляделся в ее лицо. Понедельник тем временем в очередной раз начал мелодию сначала.

— Скажи мне, о чем ты думаешь?

— Жалею, что не сохранила твоих любовных писем, — ответила она.

Последовала еще одна болезненная пауза, а потом она отвернулась и направилась во внутреннюю часть дома. Он медлил у подножия лестницы, размышляя о том, не стоит ли пойти за ней — ведь подручный Сартори до сих пор мог находиться здесь, — но боясь обидеть ее неотступным присмотром. Он оглянулся на открытую дверь и освещенный солнцем порог. Спасение рядом, если оно ей потребуется.

— Как дела? — подозвал он Понедельника.

— Жарко, — раздалось в ответ. — Клем отправился за едой и пивом. Много пива. Мы должны устроить себе праздник, Босс. Уж мы-то его заслужили, едрит твою в корень! Точно?

— Точно, точно. Как Целестина?

— Спит. Уже можно входить?

— Подожди еще чуть-чуть, — ответил Миляга, — Только перестань свистеть, хорошо? Осторожнее, ведь где-то там рядом была мелодия…

Понедельник рассмеялся. Смех был самым что ни на есть обычным, и все же он показался Миляге чем-то экзотичным и редким, словно песня кита. Он подумал, что если Отдохни Немного все еще здесь, ему не удастся причинить никакого вреда в такой волшебный день. Успокоенный этим соображением, он направился вверх по лестнице, раздумывая, не разогнал ли солнечный свет все воспоминания. Но не успел он одолеть и половины пролета, как перед ним возникло доказательство обратного. Рядом с ним появился призрак Люциуса Коббитта, с сопливым, заплаканным лицом, ожидающий от Маэстро слов мудрости и ободрения. Через несколько мгновений стал слышен его собственный голос, которым он наставлял мальчика в ту последнюю ужасную ночь.

— Не изучай ничего, кроме того, что в глубине души уже знаешь. Не поклоняйся ничему…

Но прежде чем он успел завершить второе изречение, фраза была подхвачена чьим-то мелодичным голосом наверху.

— …кроме своего подлинного «я». И не бойся ничего…

Чем выше поднимался Миляга, тем бледнее становился призрак Люциуса Коббитта и тем громче звучал голос.

— …если ты уверен в том, что враг не сумел тайно овладеть твоей волей и не сделал тебя своей главной надеждой на исцеление.

И Миляга понял, что мудрость, которую он изливал на Люциуса, принадлежала вовсе не ему. Источником ее был мистиф. Дверь Комнаты Медитации была открыта, и там был виден усевшийся на подоконнике Пай, улыбающийся ему из прошлого.

— Когда ты все это придумал? — спросил Маэстро.

— Я не придумывал, я научился этому, — ответил мистиф. — От моей матери. А она узнала это от своей матери или от отца — кто знает? Теперь ты можешь передать эту мудрость следующему.

— А я кто такой? — спросил он у мистифа. — Сын твой или дочь?

Мистиф пришел в замешательство.

— Ты — мой Маэстро, — сказал он.

— И все? Неужели здесь есть слуги и хозяева? Не говори мне этого.

— А что я должен сказать?

— То, что ты чувствуешь.

— О-о… — Мистиф улыбнулся. — Если я тебе скажу, что чувствую, мы здесь пробудем целый день.

Лукавый блеск его глаз был таким милым, а воспоминание — таким реальным, что Миляга чуть было не пересек комнату и не обнял то место, где сидел его друг. Но его ждала работа — поручение Отца, по выражению Джуд, — и он не мог себе позволить слишком долго предаваться воспоминаниям. Когда Отдохни Немного будет выдворен из дома, он вернется сюда за еще более серьезным уроком — о ритуалах Примирения. Этот урок необходим ему как молено скорее, а уж здешнее эхо наверняка изобилует разговорами на эту тему.

— Я вернусь, — сказал он призраку на подоконнике.

— Я буду ждать, — ответил тот.

Выходя из комнаты, Миляга оглянулся и увидел, как лучи солнца, проникшие в окно за спиной у мистифа, въелись в его фигуру, оставив от нее только фрагмент. Он содрогнулся, так как это зрелище с удручающей ясностью воскресило в памяти другое воспоминание: клубящийся хаос Просвета, а в воздухе у него над головой — завывающие останки его возлюбленного, вернувшегося во Второй Доминион со словами предостережения. «Уничтожены, — повторил мистиф, борясь с силой Просвета, — мы… уничтожены».