Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М.

Сказка Хорошей Дочери

До того как я умерла, у меня было имя. Я это точно знаю, чувствую его на своём языке, будто призрак сахара, но не помню. Я стала Руиной – и быть мне Руиной. Мой отец говорил, что я была ангелом, серафимом, святой, точно мирра. Никогда я такой не была, хотя пыталась, старалась ради него. Но суть моя в том, чтобы быть Руиной.

Наш дом полнился пучками пряностей вроде тысячелистника, корицы, паприки и ярко-красных цветов куркумы, висевших на каждом окне. Мой отец носил красные одеяния, учил меня наливать ледяную воду в сердоликовую купель и украшал мои волосы цветами дикого сельдерея, такими пахучими, что от запаха чесались глаза. Всё в нашем мире было красным. Красный, говорил мой отец, это цвет небес и цвет падающих Звёзд. Красный был цветом благочестия, поэтому он окутал им мою детскую кроватку, а потом, когда я выросла, и моё тело. Всё, что я знала, было красным.

Стоит ли удивляться, что в Доме Красных пряностей я носила красное? В том ли состоит благочестие, чтобы днём и ночью быть одного цвета? Каждый мой день начинался с купания в ледяном бассейне, и я научилась – после того как долгое время стискивала зубы, стучавшие от холода, – любить это синее ощущение от плеска воды на коже. Ведь оно совсем не было красным. У себя под кроватью я прятала зелёные вещи: траву, нефрит, зелёный шёлк, клевер. Белые вещи: мел, алебастр, пыль, маргаритки. Синие вещи: лазурит, синий лоскут, кусочки бумаги из лавок красильщиков, занимавшихся индиго, лёд. Лёд всегда таял, но я хранила его в хрустальных флаконах, и в нужном свете они тоже становились синими. По ночам я брала эти вещи, прижимала к груди и мечтала о воде, тёплой будто сердце.

А затем поля начали умирать. Я не понимала, в чём дело, была молодой и невинной, ничего не знала о происходящем за пределами дома. Я не смогла бы выбрать себе два одинаковых чулка, не будь вся моя одежда красной. Но из окон башни с алыми занавесками наблюдала, как поля сохнут и умирают; хотела увидеть их прежние цвета – зелёный, белый, синий, золотой и лиловый; хотела лежать в чём-то не красном и чувствовать, как они проходят надо мною, спеша покинуть этот мир.

Я вышла из отцовского дома, и мои запястья были тяжелы от молитв; укрылась землёй, как плащом. Я ждала… Корни осторожно касались моих локтей и коленей. Что-то внутри меня затвердело, превратилось в камень, распространилось по моему телу и принялось его грызть. Я закрыла глаза в земле: видела не красное, но чёрное.

Было больно, это я помню. Когда на мои ноги надели туфли, они, словно клин, вошли в то место внутри меня, что превратилось в камень и стало пемзой, песчаником, измучилось от страданий. Моя кожа размягчилась, кровь снова потекла по венам, и за ней пришли ножи. Моё тело на красных носилках сделалось тяжёлым; по нему бежали мурашки, точно по забытому пальцу. Я даже стонать не могла, такой обжигающей была боль. А когда пришла в себя и стояла над отцом, уставшая и без капли благочестия, кровь во мне рычала, разгневанная тем, что она больше не камень и не чёрная, что её вынудили снова стать красной. Каждый шаг в моих грубых, кривых коричных туфлях сопровождался яркими пронзительными криками моей крови, которая помнила, каково это – быть камнем, и которая выла, желая снова им стать.

Сквозь вой слышался шёпот туфель. Они шептали о свете в дальних углах города и о том, что от боли можно избавиться, если я смогу быстрее двигать ногами, если я смогу танцевать и если весь мир закружится вокруг меня достаточно быстро, чтобы и камень не удержался на месте.

Туфли солгали. Я танцевала каждую ночь, не ходила на службы и не держала красную свечу, пока отец силой не приволок меня к алтарю и не привязал к нему мои лодыжки под красными юбками. Я танцевала, не останавливаясь, и с каждым шагом, с каждым поворотом внутри меня всё вопило от боли. Пока я танцевала, камень уходил, действительно уходил из меня, оставляя взамен пустоту. Мои волосы опять стали длинными и яркими, щёки зарумянились, ноги ступали проворно. В одну ночь ночей, когда почти вся боль ушла, осталось только ноющее, грызущее ощущение в животе, где камень начался, я потеряла свои туфли.

Я не хотела их терять. Они лгали и сами выбирали свой путь, но всё-таки были хорошими и милыми туфлями. Я не почувствовала, как они упали, и не вернулась, чтобы поискать их в кустах или среди изысканных орхидей, раздавленных гуляками. Я решила – пусть теперь ими воспользуются другие девушки, со мной ведь всё хорошо. Но, когда я лежала в своей красной постели, на кровати, напоминавшей погребальные носилки, та вещь во мне, что превратилась в камень, когда я лежала в земле, проснулась и чуть затвердела – точно сжался кулак.

Отец сказал мне, что это ерунда.

– Ни о чём не думай, – сказал он, – всё пройдёт, как однажды уже прошло.

– Раньше, – пробормотала я, – у меня были туфли, красные и шершавые.

– Возможно, – сказал он, суровый как камень, – тебе следует возобновить свои омовения. Вероятно, это наказание за непристойные вещи, которые ты творила в старом герцогском дворце.

– Я же сказала, отец, это были всего лишь танцы.

– Я разыщу в городе священные туфли, которые будут тебе впору, – объявил он и, хотя я возражала, повернулся спиной и вызвал глашатаев.

Но я сделала, как он велел, в страхе перед той вещью во мне, что была как косточка в сливе. Я пыталась вымыть её из себя в чистой, безжалостной утренней воде; отчаянно старалась растопить её и опять превратить в кровь. Отец был этим доволен и придерживал мои волосы, пока я дрожала. Я держала красную свечу у алтаря, и через некоторое время он перестал меня привязывать. А по вечерам втирал красные пряности в мой живот, смешивая их со своими слезами. Пряности обжигали до волдырей и оставляли пятна на простынях.

Всё это время башмачники Аджанаба – их осталось намного меньше, чем было когда-то, – приходили в Дом Красных пряностей. Они приносили лучшие каблуки и кружева: из витых корней тамариска с розетками из алоэ; тупоносые баньяновые башмаки; туфли из кедрового и гранатового дерева, финиковой пальмы и сандалового дерева; камфарные туфли и туфли с подошвами из влажного имбиря, которые обожгли мне пятки. Принесли изящные чёрные туфли из стручков ванили и ароматные из дерева майди [45], туфли из мускатного ореха и кардамоновых стручков, белые точно жемчуг. Принесли даже коричные туфли, шершавые как мои прежние. Но ни одна пара обуви не помогла – камень внутри меня становился всё больше.

Моя кожа начала шелушиться и слезала слоями, как луковая шелуха. Камень хотел выйти наружу так же сильно, как я желала, чтобы он высох и исчез. Однажды утром я проснулась и обнаружила, что ночью моя плоть облезла, а новая кожа вся была красной. Отец воскликнул – исцеление, чудо, случившееся благодаря свече и алтарю. Моя кожа лежала вокруг, прозрачная и мёртвая. Однако дни шли за днями, кожа продолжала шелушиться, и её новые слои становились не новой кожей, яркой и красной, а новой шелухой, тонкой и жуткой, точно сливовая кожура, содранная и испорченная. Мой отец отправлял в старый дворец Герцога за всеми брошенными туфлями и за каждой танцующей девушкой, но туфель не было, они исчезли. Кто-то измельчил их, чтобы приправить чай какой-нибудь красавицы, или танцевал, пока они не разбились на кусочки на том полу, что я знала не хуже собственной постели.

Тем временем моя кожа продолжала шелушиться. Казалось, мне нет конца, я буду облезать и облезать, а мой живот, твёрдый и холодный, ждал свободы.

Сказка о Прокажённой и Леопарде

(продолжение)

– Однажды, босая среди десятка пар туфель, я сказала отцу:

«Это надо прекратить. Я мертва, отец, и ты зря ищешь лекарство – его не существует. Я отправлюсь в Урим, где все лекарства пребывают на полках из обсидиана и перламутра. Отправлюсь к белому морю, что омывает границу Урима, храня в себе всю соль мира. Мёртвые должны бродить по пустыне… В городе нам места нет».