Виктор Точинов - Пасть

Ознакомительный фрагмент

— Вы понимаете, о чем вы говорите? Так вот спокойно говорите? Нет, ни хрена вы не понимаете… Это Паломарес, биологический Паломарес…[2] Какая там, к чертям, больница, у всех сейчас в домашних аптечках навалом самых сильных обезболивающих… или штамм может по в организм наркомана, он перенесет мутацию под кайфом и ничего не поймет даже… Да и вообще, кто проверял действие 57-го на нормального и здорового человека, не страдавшего от недоедания и хронических заболеваний? Никто не проверял! Вспомните, кем были раньше объекты… Какой там один шанс из миллионов… если кто-то и умрет от сверхударной дозы, то остаются те, кто будет его пытаться спасти и кто будет его вскрывать и хоронить… Это будет не Паломарес, это будет биологический Чернобыль, Хиросима и Нагасаки вместе взятые… Мы не можем допускать и предполагать даже в порядке горячечного бреда… ни малейшей вероятности того, что контейнер будет вскрыт. Мы должны разбиться в лепешку, чтобы этого не случилось! И не одни мы! Ничего мы сами не сделаем… В городе должно быть объявлено чрезвычайное положение и биологическая тревога! Карантин! Обсервация! Перекрыть все выезды, искать этот чертов контейнер должны все: милиция, МЧС, армия, ФСБ, медики… Объявить награду по всем телеканалам, пообещать деньги любому, вернувшему 57-й, пусть он даже работает или работал в Лаборатории…

Доктор замолчал, выдохнувшись. Остальные тоже молчали, потрясенные неожиданным предложением. Пауза затягивалась, и нарушил ее Капитан, сказавший проникновенно и мягко:

— То есть вы предлагаете рассекретить деятельность Лаборатории? Предать гласности все результаты работы? Других способов поднять по тревоге силовиков я пока не вижу.

— Да! Все всплывет так или иначе, но если мы не вытащим голову из песка, всплывут и трупы, всплывут в таком кровавом болоте…

— Для начала всплывет наш Виварий… Точнее, ваш Виварий, — сказал Капитан медленно, словно рассуждая сам с собой. — Вы когда-нибудь слышали про доктора Менгеле?[3] Между прочим, что бы там ни говорить с точки зрения физиологии и генетики, юридически все объекты — до сих пор люди. И когда вы берете пилу и трепанируете им череп, то это не вивисекция животного. Это с точки зрения закона убийство. Садистское убийство.

Он в упор смотрел на Виктора Эльдаровича. Если Доктор на этом не сломается, то ему отсюда не выйти. Его отсюда вынесут. Слова не важны, если в глазах сейчас не дернется страх, то не помогут ни уговоры, ни пленки, зафиксировавшие во всех подробностях проводимые Доктором операции…

Доктор сломался. Капитан с удовлетворением отметил, что направление мыслей собеседника изменилось, на место опасений за судьбы человечества пришла тревога о своей личной и персональной судьбе.

По лицу Доктора можно было читать, как по открытой книге, — выражение обличительного пафоса исчезло, взгляд растерянно перебегал с одного собеседника на другого, пальцы нервно крошили сигарету. Но стоит подать немного назад, успокоить расшалившиеся интеллигентские нервы. И Капитан сказал:

— В любом случае решать вопрос о рассекречивании и привлечении сил со стороны придется не нам. Генерал должен был вернуться через два дня. Думаю, получив сообщение о произошедшем, вернется раньше. Все наши соображения я ему доложу в сжатом виде. И буду, Виктор Эльдарович, настаивать на проведении в жизнь вашего предложения. Единственное уточнение — посторонних привлекать надо втемную, сочинить убедительную легенду. Даже две, три, четыре легенды, если понадобится… Надо срочно и тщательно продумать, откуда в официально занимающейся растениеводством Лаборатории такие убойные снадобья. Но это утром, на свежую голову.

Он еще раз внимательно посмотрел на Доктора. Вроде успокоился, уже не рвется разоблачать и срывать маски; но все равно пригляд за ним нужен…

Чтобы не повторилась история с Марченко.

Под утро Колыванову приснилась охота. Старинная псовая охота, многолюдная и зрелищная: захлебывались звонким лаем гончие-арлекины, рвались со сворок борзые; багроволицый, седоусый доезжачий[4] изо всех сил трубил в рог «по зрячему», рискуя заработать апоплексический удар; выжлятники азартно науськивали спущенных со смычки собак…

Наверное, все это выглядело бы красиво и увлекательно, если бы не одна малость — дичью был он, Колыванов.

…Он метался на кругах по обширному лесистому острову, не желая выходить в поле, под острые зубы борзых, — метался почему-то на четвереньках; и как ни странно, так бежать было ему легко и удобно… Гончие заливались и справа, и слева, пока невидимые сквозь густой кустарник, он резко менял направление бега, сбивая их с толку, — но вот молодая и паратая выжловка пегой молнией прорвалась сквозь кустарник и замастерила по зрячему…

Остальные немного поотстали, но от переливов проклятой суки казалось, что вся стая на хвосте, что он бежит медленно, что до борзых дело не дойдет и все кончится здесь, в острове, в быстротечной и кровавой схватке с гончими. Но Колыванов не боялся — удивительно, но он ничего не боялся.

Он чуть сбавил темп, позволив выжловке сократить дистанцию, резко развернулся — и напал. Не ударил рукой или ногой — вцепился зубами в плечо, резко мотнул головой, вырывая, выдирая шесть и мясо, почувствовал на губах пряный вкус крови, коротко рыкнул, перекрывая жалобный визг выжловки, и снова понесся, закладывая широкую дугу вдоль края острова.

Но травили его мастера своего дела — еще три смычка гончих, наброшенных выжлятниками, рванулись наперерез, наседая, дыша в затылок, и Колыванов поневоле вырвался из острова и понесся по полю, по пожухлой осенней граве. Хрипло проревел охотничий рог, и в травлю включились борзые.

Он бежал быстро, но где уж было тягаться на открытом месте с этими четвероногими молниями, рожденными и выращенными для бега, и только для бега. Расстояние до погони сокращалось, он поневоле поворачивал, огибая препятствия — редкие кустики, кучи свезенных со всего поля камней, поросшие диким малинником, — и борзые, мастеря, срезали путь на каждом его повороте, приближаясь все больше и больше.

И все-таки он почти ушел — псы начали уставать, а до другого, гораздо большего острова оставалось всего сотни полторы саженей, когда несущаяся первой борзая напрягла в запредельном усилии готовые разорваться мышцы и связки — и преодолела-таки несколько разделявших их шагов, до глотки добраться не успевала, ухватила сзади и сразу подогнула лапы, повисла живым якорем.

Колыванов потерял темп, крутнулся колесом — сбросить, стряхнуть с хвоста помеху. Но тут же набежали остальные, вцепляясь мертвой хваткой повсюду: в бока, в загривок, в уши, в ноги (или все же в лапы?). Впрочем, в свалку полезли не все, лишь самые злобные и вязкие, притравленные по крупному и опасному зверю, — остальные, не меньше половины своры, поскуливая и повизгивая, плотно сбились чуть поодаль…