Уитли Стрибер - Голод

По ее указанию воду в тепидарии[12] посолили, а бассейн фригидария[13] наполнили водой пополам с уксусом. В солярии[14] разместили ложе со съемным пологом. Принесли лекарства, а также селитру и квасы. Мириам собиралась призвать на помощь все свои медицинские познания – несомненно, более значительные, чем у так называемых «врачей» Греции и Рима, – ей просто необходимо было вернуть его в нормальное состояние. Она изучала медицину в Египте – и Древнее Знание ее собственного народа соединилось с Мудростью египетских жрецов.

Отмахнувшись от служанок, собиравшихся омыть ей лицо и руки, она приказала рабам перенести мужчину на ложе. Эти трое работали на нее достаточно долго, чтобы повиноваться ее приказам без возражений: они считали себя ее учениками в искусстве врачевания.

Только теперь, когда солнечные лучи упали на его обнаженное тело, она смогла в должной мере оценить свою удачу. Несмотря на раны, на язвы, он был великолепен: полных шести футов ростом, мощные плечи и руки – и на удивление маленькие кисти рук. Лицо заросло щетиной. Лет двадцать на вид.

На нем живого места не было, но жестокость римлян не удивила ее, они были такими всегда. Внезапно у него в горле булькнуло, тело судорожно изогнулось. Она быстро приподняла его за плечи, ощутив под пальцами влажную от крови кожу, и наклонила ему голову к ногам. Поток темной рвоты хлынул у него изо рта.

– Дайте ему желчи, – взволнованно приказала она. – Он перестал дышать!

При помощи воронки желчь влили ему в рот. Его еще раз вырвало, но, когда она опустила его обратно на ложе, он уже дышал.

Она приказала омыть его горячей подсоленной водой и сидела, силой вливая ему в горло холодный фруктовый сок, в то время как рабы готовили воду. Затем ему втерли в раны мазь, приготовленную ею из грибка Fungus Aspergillus. Его вымыли во фригидарий и дали ему подогретого фалернского вина.

Он проспал двадцать часов.

Большую часть этого времени она провела у ложа мужчины, настороженно прислушиваясь к его дыханию. Проснувшись, он съел шесть фиников и осушил глиняную флягу с пивом.

И еще пятнадцать часов проспал он. И ранним утром проснулся с криком.

Она погладила его по лицу, бормоча что-то успокаивающее. Он спросил недоуменно: «Я мертв?» – и вновь провалился в забытье. Сон его, более глубокий, чем раньше, теперь длился до утра. Мириам не отходила от него; с тоской смотрела она, как тело его, охваченное жаром, опухает, раздувается – так раздувается, угрожая лопнуть, бурдюк, когда в него наливают слишком много вина. Сквозь едва затянувшиеся раны плоть его пылала ярким пламенем

Дух Смерти витал над ним. Тело его стало горячим и сухим, и она решила устроить ему ложе во фригидарии. Он впал в бред, на изысканно-певучем греческом языке заговорив о холмах Аттики[15]. Она помнила эти холмы; с афинского Акрополя смотрела она, как заходящее солнце окрашивает их в пурпур. Помнила она и ветры, о которых он говорил, – ветры, благоухающие ароматами с Гиметта[16], звучащие музыкой пастушьих свирелей.

Она гуляла там много лет назад – когда Афины были центром мира. В те дни товары со всех концов света появлялись у афинских ворот и корабли с голубыми парусами заходили во все порты Востока. В подобном месте – как, впрочем, и здесь – Мириам нетрудно было заниматься своим делом.

Вопреки всем ожиданиям, опухлость быстро спала и лихорадка прошла. Вскоре он уже мог поднимать голову и пить вино или целебный бульон, свежую свиную кровь или кровь цыплят. Из его бреда она узнала, как его зовут, и однажды, обратившись к нему по имени: «Эвмен», – она увидела в ответ улыбку на его лице.

Она часами сидела, глядя на него. По мере того как заживали его раны, он становился все более и более красивым. Она научила свою рабыню брить его, а когда он уже мог сидеть, она пошла и купила ему слугу и мальчика для поручений.

Какое-то новое, удивительное чувство зрело в ее душе. Она позвала мастеров, велела им украсить мозаикой полы и расписать стены – ей так хотелось, чтобы дом выглядел свежим и нарядным. Она одевала Эвмена в тончайшие шелка, как вавилонского царевича. Она умащала его волосы и подводила охрой глаза. Когда же он достаточно окреп, она превратила перистиль в гимнасий[17] и наняла для него учителей-профессионалов.

И сама она расцвела – никогда еще не была столь красивой. Ее рабы-мужчины становились в ее присутствии неловкими и глупыми, а если ей приходило в голову наградить кого-нибудь из них поцелуем, они краснели.

Не было дома веселее в Риме, не было женщины счастливей. Скоро Эвмен окреп настолько, что мог уже выходить, и они стали совершать прогулки. Помпеи приказал наполнить фламиниев Цирк водой и устраивал там шуточные морские сражения для развлечения публики. Они провели там целый день, в отдельном помещении: пили вино, ели холодное мясо – фазанье, голубиное, свиное, – приготовленное по-эвбейски[18]. Был сентябрь, и в продаже стал появляться лед – по пятьдесят сестерциев за фунт. Она купила немного льда, и они пили потом холодное вино, смеясь над всей этой безумной роскошью.

Она наблюдала за тем, как Эвмен в нее влюбляется. С начала и до конца это было ее триумфом Испытание, которому его подвергли, подтвердило его необычайную силу, а ум его в проверке не нуждался: он был третьим сыном афинского академика, и его продали в рабство, чтобы вернуть библиотеку отца, захваченную римлянами.

– Мне надо ехать в Вавилон, – сказала она однажды, желая испытать его.

Это заявление сразило его наповал.

– Я поеду с тобой, – вырвалось у него наконец.

– Мне надо ехать одной.

Целый день ее слова, подобно тяжелому камню, висели в воздухе между ними. Внешне ничего не изменилось, но моменты напряжения, удлинившиеся паузы свидетельствовали о том, что он не забыл их.

И он попался в ловушку. В предутреннем сумраке, когда весь дом еще спал, и лишь огоньки подрагивали в светильниках, он пришел к ней.

– Я брежу тобой, – сказал он хриплым от желания голосом. Она приняла его с воплем радости – вопль этот, ликующий и страстный, звучал в ней еще долгие годы спустя. Она навсегда запомнила эту любовь, даже когда время доказало, что отец ее ошибался.

А та первая, невообразимая ночь, его пыл, его ненасытность, не знающая удержу страсть, – та первая ночь была воистину незабываемой.

Можно прожить вечность – и не испытать мгновений лучше.

Она помнила его алчущие глаза, запах его кожи, кисловатый, влекущий аромат своих духов, его горячее дыхание и свое...

И вся трагедия, все отчаяние последующих лет не смогли стереть память о той чудесной ночи, о том блаженном времени, когда они были вместе.