Артур Филлипс - Ангелика

Гарри порекомендовал своего бывшего профессора, доктора Дугласа Майлза с Кавендиш-сквер, «в некотором роде специалиста по умопомешательствам как тяжелым, так и легким». Они вышли из экипажа, достигнув цели Гарри.

— Ты уверен, что я не могу увлечь тебя с собой? В ночь призрачных удовольствий? — спросил тот перед трехэтажным рестораном, в коем ужин сервировался лишь на первом этаже. — Это лечение может встать тебе дешевле старика Майлза.

Джозеф в одиночестве одолевал квартал и размышлял о ночи, коя ожидала Гарри (его друг развязывает узел галстука), затем — о переплетенных скелетах (Джозеф пинает мужчину, и женский череп запрокидывается набок). Он достаточно изучил анатомию и знал, какие мышцы шеи должны сократиться, дабы произвести подобное движение живого тела… мышечное волокно, красное и серое, глазные яблоки, что перекатываются в своих норах, оголенные сухожилия, напрягшиеся одно подле другого, разделенные прокладками кости. Затем — кожа и волосы, расцветка, лицо Констанс, Констанс запрокидывает голову набок, не в восторге, но в страхе или помешательстве. За нею гнались призраки из голубого света, и она перепугала ребенка своими фантазиями.

Туман густел, прокисал, жалил глаза. Лицо Джозефа словно покрывалось глазурью. В дверных проемах возникали женщины, одна здесь, другая там. Он забирался все глубже в их квартал, и они собирались по три или четыре на берегах озер газового света. Он оказался в чужой стране, среди ее подданных, в глубоком тылу, и здешний язык был проще и громче. Они подходили, делали предложения и уплывали, дабы перегруппироваться, образовав новый строй. Среди этих женщин чувствовалась успокоенность, коя не отыскивалась более нигде.

В респектабельном Лондоне дамы, казалось, ускоряли шаг, стоило Джозефу поднять на них глаза, и семенили прочь, хотя взгляд его ничего не значил. Возможно, он непреднамеренно выражал желание, кое их пугало. Возможно, Джозеф был властен над своим лицом не более, чем над мыслями. И все же он мог неторопливо оглядывать обитателей сего квартала, смаковать откровенное изучение лиц, кое в обыденной жизни не дозволялось.

Он побудил себя к возвращению в отвратительное жилище, надеясь против знания и логики застать Констанс спящей и Ангелику — бодрствующей, готовой к беседе. Вместо этого он попал в дом на грани хаоса. Нора отпросилась со службы, и Констанс, заняв ее место, приготовила гнусную трапезу. Одно лишь общество Ангелики утешало, но когда Джозеф посидел с ней подле ее кровати, она яро воспротивилась его уходу; то проявлялась одержимость сказками Констанс о сверхъестественном.

— Я НЕ ОСТАНУСЬ ОДНА! — возопила она, и ее нервозная мать (красные глаза, очерченные мглой) прискакала к ней и стала предсказуемо потакать ее капризам.

Душевное расстройство психики Констанс привело к вопиющему ослушанию. Она не таясь отказалась отправляться в постель и покидать свой пост при ребенке.

Наутро Джозеф сообщил ей, что неделю спустя Ангелика отправится в школу мистера Доусона, дабы получить надлежащее образование.

— Все ваши поступки, и твои, и ее, принуждают меня обеспокоиться ее просвещением вдвое против прежнего.

— Так покажи ей свою прекрасную лабораторию, — ледяным тоном отвечала Констанс. — Она просветит Ангелику на твой счет куда как выразительно.

XIV

Он далеко не сразу заметил постепенное разложение личности Констанс, ежедневное бесконечно малое видоизменение ее лица и характера. Однако ныне за единую неделю карнавал хаоса развернул в их доме шатры и расчехлил трубы. Вихри бешенства почти сбивали Джозефа с ног, и он ощущал необходимость закрепить все и вся, дабы ураганами не смело воспоминания, мебель, ребенка, жену, его самого. За считанные дни с тех пор, как он изгнал Ангелику из родительского сада, ситуация сделалась непоправимой, но и в немалой степени комической. Джозеф был не в состоянии целиком объяснить ее даже Гарри.

Проблема представлялась неприступной ввиду своей безразмерное. Выбрать и выделить одну подробность — Констанс боялась темноты, или пробуждалась посреди всякой ночи, или воображала парящих бесов, или истерически и злобно не повиновалась Джозефу — значило сразу и преувеличить, и преуменьшить, даже отклониться от сути дела и конечно же впасть в самообличение (ибо Джозеф допустил эти страх, бессонницу, своенравие).

Он сидел перед доктором Дугласом Майлзом, потеряв дар речи, и скорее променял бы врачебный кабинет на поле боя, нежели вымолвил хоть слово. Он не мог смотреть специалисту в глаза и взамен позволил себе заворожиться чудовищным растением, кое загораживало свет, падавший из французского окна; зеленые и желтые листья, толстые и складчатые, местами разодранные, распускались на черенках толщиной в запястье Джозефа: участок джунглей, заточенный на втором этаже Кавендиш-сквер.

— Говорите. — Древнее лицо доктора Майлза грузно свешивалось с его черепа подобно мешку, насаженному на палку. — Говорите, говорите. Растраченное время, сэр, не вернешь.

Джозеф занес в реестр ее неспособность смириться с переводом ребенка в отдельную детскую, ее блуждания по комнатам в любое время ночи, ее непрестанный страх за ребенка, ее беспричинные рыдания, ужас, что вселял в нее муж, болезненность ее мышления, занимаемого убийцами и чужеземными мятежниками, ее отвращение к его работе, ее подозрительные расспросы, ее рассказы о привидениях, летающих вокруг кровати ребенка. Он потерял счет времени, закончил приступом кашля и принял предложение Майлза испить хереса, вновь поразившись тому, сколь явно бежит всякого подобающего самоконтроля.

— Дабы обрубить швартовы рассудка, потребен нож, — заметил доктор Майлз, бассетообразно подтягивая низко упавшую челюсть. — Что за хворь ее гложет? Каков корень ее поведения?

— У меня есть недостатки, — признался Джозеф, уязвленный тем, сколь быстро его раскусили. — Возможно, мои аппетиты…

— Забудьте о своих грешках, сэр, — глумливо усмехнулся врач. — Вы тут ни при чем.

— Я постановил, что наша дочь получит образование сообразно ее положению и талантам.

— Чепуха. Сие едва ли возбудило бы помешательство. Ревность — возможно, в иных женщинах, сопротивление, неповиновение. Вы же говорите о подавленности, расшатанных нервах, апатии, неврастении и галлюцинациях.

Он считал симптомы хрупкими пальцами, кои сгибались, едва не ломаясь.

— Она не может иметь еще одного ребенка и опасается противоестественно… она приняла увещевания докторов слишком близко к сердцу. Она боится, истерически, понимаете?