Пока мой труд не завершен - Томас Лиготти
Пока мой труд не завершен читать книгу онлайн
Когда менеджера Фрэнка Доминио смещают с должности, а затем несправедливо увольняют, он решает поквитаться со своими начальниками. Неожиданно он обретает странного союзника – темную, зловещую силу, которая наделяет его невероятными способностями. Теперь месть Фрэнка приобретет по-настоящему жуткие масштабы. Но почему тьма помогает ему, и не стал ли он пешкой в игре, смысл которой обыкновенный человек просто не способен постичь? Но это далеко не все истории. Здесь фирму преследует злой рок, монополистические желания одной международной компании начинают физически изменять ее работников, люди живут бок о бок с таинственным маленьким народцем, а герои классических готических произведений сталкиваются со своими самыми жуткими страхами. Все это мир, созданный Томасом Лиготти, причудливое переплетение ужасов, грез и философии.
РИК ЛЭЙ: Не вдохновлен ли ваш образ Великой Черной Свиньи из романа «Пока мой труд не завершен» свиноподобными тварями, описанными у Уильяма Хоупа Ходжсона в «Доме в порубежье» и рассказе «Свинья»?
ЛИГОТТИ: Нет. Этот образ навеяла мне идея Шопенгауэра о Воле-к-жизни. В «Пока мой труд не завершен» я придал этой идее форму чудовищной сущности, нечеловеческой силы, что определяет наше поведение и незримо вмешивается в дела мира. Великая Черная Свинья – сверхъестественное зло в центре этой книги; по ее велению все происходит так, как описано. Свинья – не обязательно воплощение истинного зла, хотя, конечно, с человеческой точки зрения – еще какое.
С. П. МИCКОВСКИ: Помню, как-то вы упомянули, что испытали творческий прорыв после того, как в 2012 году трижды побывали под наркозом: «Яркие видения, последовавшие за операцией, заставили меня осознать, какую часть своего творческого начала я годами прятал в тени». Продолжаете ли вы черпать силы из этого опыта в 2012-м году, и если да, то каким образом?
ЛИГОТТИ: Тот «прорыв» 2012-го года продлился где-то восемь месяцев, а потом сошел на нет, увяз в моем внутреннем болоте. Энергии поубавилось, ангедония снова взялась за меня – хоть уже и без прежней силы. Я понимаю, что мое воображение все еще способно работать, но, увы, не могу запустить эту чертову машину. Стоит лишь попытаться, как тут же накатывает злостная гипервентиляция. Хотел бы я написать первую книгу, художественную или не очень, которая передала бы, на что похож этот опыт, – может быть, когда-нибудь у меня получится.
ПИТ РОУЛИК: Рассказ «Последнее пиршество Арлекина», насколько могу судить, оказал весьма продолжительное влияние на «странную» и лавкрафтианскую ветви фантастики. Похоже, даже Майкл Шейбон вдохновлялся им, когда писал «Бога темного смеха». Мотив шута/изгоя пересекается в самой истории с нигилистическим посылом. За четверть века, прошедшую с момента публикации, музыкальные группы с клоунско-шутовской эстетикой, такие как «ГВАР» и «Инсейн Клаун Поссе», породили движение последователей, обожающих абсурд и нигилизм – совсем как описанная в «Пиршестве…» религиозная секта. Чувствуете ли вы себя пророчески по отношению к этим движениям и как реагируете на их существование и возрастающую популярность?
ЛИГОТТИ: Я определенно не чувствую себя пророком в отношении этих движений. Может быть, какое-то влияние я и оказал – не знаю. В 1990-е годы, кажется, со мной на связь вышел музыкальный коллектив под названием «Изис» – они меня спросили, можно ли записать песню «по мотивам» «Последнего пиршества Арлекина». Я сказал – конечно, что за вопрос.
САЛОМЕЯ ДЖОНС: Не рассматривали ли вы возможность расширения «Лекций профессора Никто о мистическом ужасе» до полноценного трактата об искусстве и утешении, обретаемом в написании литературы ужасов?
ЛИГОТТИ: А что, это отличная идея. «Профессора Никто…» было относительно весело писать, чего я не могу сказать о большинстве своих рассказов. В этом эссе я впервые обосновал то, что, по моему мнению, является сильной связью между пессимизмом и мистическим ужасом, и впоследствии даже включил каждый раздел эссе в свою более позднюю книгу «Заговор против человеческой расы», где также два отдельных раздела отведены под пессимистические воззрения. Ко всему прочему, я нахожу стиль научной литературы, в коем исполнены «Лекции…», куда более легким для работы, чем сугубо художественный.
РЭМСИ КЭМПБЕЛЛ: Как думаешь, для чего нужны время и пространство? Что они значат лично для тебя?
ЛИГОТТИ: Время и пространство, или пространственно-временной срез, – это то, в чем цветок под названием «смерть» должен произрастать. Именно для этого пространство и время предназначены – и именно это они для меня значат. Хотя выдвигались и другие позиции, ни одна из них не может быть толком доказана. Например, по мнению физика-сюрреалиста Жан-Поля Жана, пространство и время предназначены для полировки золотых рыбок, придания их чешуе сияния и блеска. Это отличная теория – хотя, она обязывает того, кто ее выдвинул, совершить суицид. Хотел бы я, чтобы мои теории были в той же мере смертоносными – хотя бы в спекулятивном плане.
Интервью с Андреа Коччиа (2016)
КОЧЧИА: Какие навязчивые идеи заставляют вас писать?
ЛИГОТТИ: Все навязчивые идеи основаны на эмоциях. Объект любой эмоции на самом деле не имеет значения. Если эмоция – любовь, то ее объект не имеет значения, она сама по себе ценна. Моей самой сильной эмоцией всегда был страх, в особенности тот вид страха, который мы называем тревогой. Чувство тревоги порой имеет конкретную причину, которую можно назвать, – например, кто-то может испытывать ее перед выступлением на глазах у группы людей. Но истинную тревогу нельзя объяснить – она похожа на духовный опыт, ее причина остается загадкой. Она может нагрянуть к вам из ниоткуда, и внезапно вы окажетесь одержимы ей, и тогда весь мир исчезает. Остается лишь тревога и вы – сосуд, ею переполненный. И так словно бы до бесконечности… ничего не меняется… интенсивность этого воздействия в какой-то момент до того ошеломляет вас, что вы гаснете, как свеча на ветру. Если бы кто-то спросил о причине такого беспокойства, вы не смогли бы дать ответ, имеющий смысл, – да и найдутся ли слова, способные объяснить нечто до того чудовищное. Единственное, что остается – каким-то образом внушить другому человеку, каково это – испытывать такое беспокойство. Я думаю, что лучше всего этого можно добиться, написав отстраненную историю, провоцирующую сколько-нибудь похожее переживание у читателя – да, это почти всегда обречено на провал, ведь, как я уже сказал, нет слов для того, чтобы полно и красочно воссоздать ощущение от ночного кошмара. Но, может, хоть на мгновенье удастся показать свое беспокойство другому человеку. Странная часть этой одержимости писательством заключается в том, что оно может приносить удовольствие как автору, так и читателю, которые оба могут привязаться
