Девять жизней октября - И. Ф. Сунцова

– «Всех нас», говоришь? – Павел Сергеевич нехорошо усмехнулся. – Значит, ты сбежавшая заключенная. Как я сразу не догадался? Милена, отойди, она может причинить вред. Видишь, сколько в преступниках злости? Еще, смотри, нож у нее найдется.

С этими словами он быстро встал, подошел к красной кнопке на стене, закрытой крышкой, и, сломав защиту, решительно ударил в нее. Свет в лаборатории стал приглушенным, в двери щелкнул второй замок, а в коридоре стали слышны звуки сигнализации. Семь округлила глаза и сжала Горячего крепче, когда Павел Сергеевич угрожающе навис над ней. Голубой свет от Горячего осветил его черные глаза неестественным дьявольским светом.

– Отдай собаку, девочка. Она не твоя.

«Моя!» – закричало сознание, ему вторила другая Семь из видения, и стало муторно, страшно, плохо. Семь зажмурилась, пряча лицо в теплой огненной шерсти, и… протянула собаку Павлу Сергеевичу.

– Горячий болеет, – глухо сказала она, чувствуя, что протягивает не кусочек живого огня, а кусочек своего сердца. – Пожалуйста… вылечите его.

– Всенепременно, – довольно кивнул Павел Сергеевич, беря собаку на руки. Горячий беспокойно задергался, стал вырываться и лаять из последних сил, чем рвал остатки сердца Семь, но она понимала, что так будет правильнее. Другая она из видения бросилась прочь из клиники, не вылечив Горячего. Нынешняя она должна поступить по-другому, потому что иначе Горячему не выжить.

Милена, поджав губы, сделала шаг вперед. Она явно хотела что-то сказать, но тут двери лаборатории распахнулись, и в коридоре загорелся свет, и Семь увидела группу людей в форме охранников Башни, и еще одну, поменьше, впереди всех, в форме уже другой – военной, черной.

Человек в форме вошел в помещение, презрительно оглядел Семь здоровым глазом, а потом протянул руку Павлу Сергеевичу.

– Нашли пропажу. Спасибо за сотрудничество, – произнес он сухо.

Семь не могла пошевелиться, смотря на него. Ей казалось, что она разучилась дышать.

Это был Один.

* * *

Семь очнулась от темноты и духоты. Ее стискивало со всех сторон. Только если проморгаться, поймешь: ты не на поверхности, не в канализации и даже не в глубинах своего сознания. Это…

– Безнадега, – простодушно и даже весело проговорил кто-то слева, а потом на спину легла теплая рука.

Второй голос, мягче и спокойней, сказал:

– И ты теперь здесь. Ну, теперь мы точно пропали.

– Я… в тюрьме? – спросила Семь, потирая шею.

– В ней самой. Но зато здесь кормят! – произнес все тот же веселый голос.

На ее лице опять была маска, а перед глазами был туман. Только когда он рассеялся, она смогла увидеть решетку, непонятное мутное что-то за ней, три стены, нары и… двух человек, запертых вместе с ней. Она узнала их: это были Одиннадцать и Три.

Одиннадцать, светленькая и улыбчивая девчонка, ужасно ненавидела прозвище Метр С Кепкой, поэтому хорошенько наддавала тем, кто смел хоть слово вякнуть относительно ее невысокого роста. К счастью, силы у нее было обратно пропорционально ее миниатюрности: стремительных кулаков и пружинистых ног, всегда бьющих в цель, сторонились даже Один и Два. Обыкновенную веселость до устрашающей серьезности отделял, так сказать, один щелчок пальцев.

Три была другой: рыжей, высокой и тонкой, поэтому кое-какое прозвище прилипло и к ней, даже два. Но ни Камыш, ни Цапля ее не трогали. Три только глаза закатывала, поэтому издевки рикошетили от нее, как от пластмассовой защиты противогаза. К слову, если по прозвищу называл ее Один, Три реагировала иначе: краснела, злилась и надувалась как пузырь, а уж в спорах с ним и вовсе как другим человеком становилась: находила факты, повышала голос, становилась в стойку, что Одиннадцать яро поддерживала… В общем, все знали, что Три особенно не любила Одного, поэтому к любым их спорам быстро привыкали и даже не обращали на те внимания.

Семь обрадовалась и сгребла девчонок в объятия.

– Это вы! И вы живы!

Но поток радости слишком быстро иссяк. Не по-настоящему быстро. Семь с разочарованием подумала, что это, наверное, из-за маски. Попыталась подергать, стащить… но тщетно. Только позже она поняла, что на затылке висит какой-то странный замок, не дающий снять маску, как ни старайся.

– Они хорошо позаботились о том, чтобы мы никуда не делись, – вздохнула Три. Она была старше Одиннадцати и Семи. К тому же она была серьезней. Только она могла противостоять Одному на равных. Одиннадцать была юркой и маленькой. Немногословная и невероятно решительная, она была последней, о ком Семь думала, что ее поймают. Но вот как судьба сложилась.

– И давно вы здесь?

– Тут нет окон. Дни посчитать трудновато, – пожала плечами Три. – Может, мы под землей.

– Тоскливо, – добавила Одиннадцать. – И странный дедушка справа.

– Очень странный дедус, – кивнула Три, сидевшая на лавке и болтавшая ногами.

– Странный? –   Семь посмотрела, куда указала Одиннадцать, и приникла к дырке в стене. Там было темно, свет из коридора не добивал сюда, поэтому все, что оставалось, это позвать. – Эй… Вы там? Вы слышите?

По какой-то странной причине в Нижнем граде почти не было стариков. То ли из-за того, что запасы счастья к старости истощаются, то ли еще из-за чего-то, но это был первый раз, когда Семь говорила с пожилым ниженцем.

– Слышу, детонька, и хорошо, – проскрипел по ту сторону голос. Что-то зашуршало, зашевелилось, и звук стал более явным. – Яблочек сегодня не дают. Расстроили дедушку. Деточка, а скажи мне: «Камо грядеши, Господи?» – Старческий голос оживился, и Семь непонимающе проморгалась.

– Какие яблочки, какое Господи?

– Дедус в неадеквате, – авторитетно заявила Одиннадцать, ковыряя ногтем облупившуюся краску с железной лавки.

– Не «какие», а скажи: «Камо грядеши, Господи?»

– Камо грядеши, Господи? – неуверенно повторила Семь. Довольный голос немедля отозвался:

– За то, что ты попала в мой народ, я вишу в Риме на втором распятии.

И он засмеялся, перейдя на кашель. А потом на плач. Семь отодвинулась от дырки в стене и молча посмотрела на Три и Одиннадцать. Девочки синхронно пожали плечами.

– Детонька, – булькнул подрагивающий голос, – ты меня прощаешь?

– Прощаю, прощаю, – быстро сказала Семь, предчувствуя, что с таким странным соседом каши не сваришь. – Дедушка, скажи, ты давно здесь? Как отсюда выбраться?

– Давненько, – кашлянул старик, успокоившись. – Очень давненько. Сынок мой меня упек сюды. Славный мальчишка, сынок мой, а справедливый какой. – Он вздохнул. – Я сам пытался выбраться долго-долго, но потом понял, что не смогу. Только если не заработаю прощение. Пред тобою, милая, извинился – и уже на два прутика в решеточке меньше стало.

Семь разочарованно ударила кулаком по стенке. Действительно, никакая каша им не светит. Даже невкусная.

– Семь, мы уже все перепробовали, –