Милош Урбан - Семь храмов

Учитель рассказал о моей инициативе на педсовете и попросил директора, чтобы тот отнесся к ней как к заявке на участие нашего класса в некоем районном конкурсе. Мне поручили регулярно устраивать тематические выставки и намекнули, что мои перспективы на учебу в университете не столь мрачны, как представлялось ранее. Возможно, я и получу рекомендацию.

Стенные газеты с историями и картинками, «комиксы», как их в шутку называли, быстро меня прославили. Одноклассники считали меня подлизой и выскочкой, учителя — прихвостнем директора. И только один-единственный человек действительно ценил мой труд: преподаватель истории Нетршеск. Как-то он сказал мне, что хоть я и любуюсь прошлым и даже — чтобы быть точным — попросту несусь к нему сломя голову с неуместно некритичным, до опасного идеализирующим восторгом, он видит, что интерес мой искренний. Его слова растрогали меня, и я устыдился в душе, потому что знал истинную цель, которую преследовал своей деятельностью. Лекции Нетршеска по античности я всегда слушал с раскрытым ртом, а европейское Средневековье заставило меня вспыхнуть, как пропитанный смолой факел. Я учился в три раза лучше, чем надо было для пятерки, скоро уже знал примерно столько же, сколько студенты-историки. Перед всем классом Нетршеск спрашивал мое мнение о роли цехов каменщиков в тринадцатом веке, о чувстве ответственности тогдашнего человека за первородный грех, о смысле формальных изысков в искусстве пламенеющей готики, о насилии и галантности как знаковых определяющих средневекового менталитета. Я был благодарен ему за это. Я с воодушевлением делал доклады, которые писал ночами, а иногда даже подменял учителя и проводил что-то вроде семинаров. Он значил для меня больше, чем любой другой человек, я был предан ему всей душой. Он подарил мне надежду на то, что я не зря родился на свет.

Но чем больше читал я книги, тем меньше интересовался прямыми свидетельствами прошлого, которыми дарили меня камни. Наверное, в те дни и пустила корни измена. Сегодня, когда взгляд мой устремлен только в прошлое, я могу это объяснить: в отроческие годы я бежал от самого себя, сойдя с пути, уготованного мне судьбой. И тогда судьба вмешалась и вернула меня на место. Но не сразу, а со временем, чтобы я не мог с ходу разгадать ее замысел.

Нетршеск отплатил мне вот чем: он женился на девушке, некогда учившейся у него, девушке, которая была всего на три года старше меня и на сорок лет моложе его. Немыслимый союз, и все же они заключили его, несмотря на все мое отчаяние. Желая избежать мещанских насмешек и моих немых упреков, он перебрался в Прагу, и я опять остался один в целом городе. Нам прислали другого историка, священника, который в пятидесятые годы отрекся от своего прошлого ради изучения истории. Он был специалистом по рабочему движению, прочее его не занимало.

Зимой последнего учебного года я подал заявление в университет. Во время каникул создал иллюстрированную хронику истории школ нашего края и снабдил ее множеством документальных свидетельств, которые долго собирал по разным архивам. Школьный инспектор рекомендовал ее как образец всем средним учебным заведениям области, и наша гимназия вплоть до летних каникул превратилась в место паломничества. Я выиграл: на выпускных экзаменах получил такие высокие оценки, что мне даже стало противно, а через месяц меня зачислили на философский факультет Пражского университета. Мне было ужасно неловко, однако свой успех я намеревался развить.

IV

Обычный день. И нам лишь мнится, что к будущему стали ближе мы.

Я веду рассказ о днях нынешних. Один Бог знает, как оно было прежде. Бог знает о моей роли в этом деле, Ему известны все мои слабости, мое желание быть незаметным понятно Ему. Он умеет отличить белое от черного, добро от зла, истину от химеры. Я на это не способен, никогда я не утверждал о себе подобного. Я не хотел ни во что вмешиваться, это все они. Они выбрали меня, и было бы удивительно, если бы Бог об этом не ведал. То, что им было нужно, заложено в меня Всевышним. Что же из этого следует? Самое невероятное: их замысел был Им освящен.

Так под силу ли мне было противиться?

Зима была грязная, снежная и суровая, ноябрь и декабрь тянулись до марта, но и сейчас, в мае, бывают утра, когда мороз чувствительно щиплет за пальцы. Ледяные цветы давно опали с оконных стекол, однако ветер, сдувший их, прилетел с севера. Опавшие цветы сменяет опавшая листва — весна, осень, времена года перемешались. Мать-и-мачеха отцвела в ноябре, посреди зимы под новой стеной вырос красный мак. Не сразу природа вернется на круги своя. С помощью Божией мы ей посодействуем. Если через неделю зацветет сирень, это будет добрым знаком.

Из полиции меня выгнали прошлым летом, за несколько месяцев до кровавой драмы в церкви Святого Аполлинария и всего несколько дней спустя после трагического события на Нусельском мосту, о котором я сейчас и поведу речь. Тогда погиб человек, за чью безопасность я отвечал, хотя и теперь не знаю, как мог бы предотвратить это несчастье. Расследование заняло не одну неделю, уголовная полиция колебалась, было это убийство или самоубийство и не надо ли забрать дело из ведения города, а потом все решилось простым принесением в жертву одного из своих. Им оказался как раз я. Интерес общественности к летнему происшествию был незначительным и пропал совсем, когда тем солнечным утром аполлинарский колокол возвестил о конце старых времен. Или о конце времен новых? А возможно, они кончились уже в тот день, когда маятник Времени, раскачивающийся над Прагой, впервые замедлил свой ход: в день смерти инженера Пенделмановой.

В середине июля меня вызвал начальник уголовной полиции. Я исполнял обязанности рядового полицейского и не находился у него в прямом подчинении. Это была наша первая встреча, и она оказалась не слишком приятной. Когда я вошел в его кабинет в управлении полиции Нового Города, там находился еще один человек. Перед большим дубовым письменным столом спиной ко мне стоял высокий мужчина. Я доложил о себе и встал рядом с ним. Не обратив на меня внимания, тот продолжал вполголоса беседовать с начальником. Лицо невежи было мне знакомо, он перешел в уголовную полицию как раз тогда, когда я заканчивал академию. В общей сложности он прослужил уже пять лет. Возможно, именно поэтому ему позволялось стоять перед шефом в такой небрежной позе. Если бы я знал тогда, сколь часто в ближайшем будущем мне придется терпеть его наглые выходки, я бы немедленно извинился и ушел.

У меня появилось неприятное чувство, что я помешал доверительной беседе. Эти двое явно не были рады моему приходу. Начальнику, которого так вот вблизи я видел впервые, оказалось около пятидесяти лет: среднего роста, почти лысый, с мясистым лицом, усеянным отвратительными оспинами. Наконец он заметил меня и, подняв брови и передернув плечами, проговорил, что, пожалуй, можно сразу переходить к делу. На лице второго промелькнула усмешка.