Абрахам Меррит - Колесо страха

Смутно помню этот обед. Де Керадель встретил меня исключительно вежливо и приветливо. За обедом он много говорил, но пусть меня повесят, если я помню, о чем. Время от времени из окутавшего меня тумана выплывали лицо и большие глаза мадемуазель. Время от времени я думал, что меня чем‑то напоили, но мне казалось это неважным. Я сознавал только, что нужно отвечать на вопросы де Кераделя, но другая часть моего сознания, нормальная часть, как будто не затронутая странным параличом, заботилась об этом, и у меня сложилось впечатление, что она делала это удовлетворительно.

Спустя какое‑то время я услышал слова Дахут:

— Алан, вы засыпаете на ходу. Вам трудно держать глаза открытыми. Это, должно быть, морской воздух.

Я ответил, что это верно, и извинился. Де Керадель с какой‑то заботливой готовностью принял мое извинение. Он сам отвел меня в мою комнату. По крайней мере помню, что он отвел меня туда, где есть постель.

Только по привычке я разделся, лег и почти немедленно уснул.

Я сел в постели. Странное оцепенение прошло. Что меня разбудило? Взглянул на часы: начало второго. Снова послышался разбудивший меня звук – отдаленное приглушенное пение, доносящееся как из‑под земли. И как будто далеко от дома.

Звук приближался к дому, усиливался. Странное пение, древнее; смутно знакомое. Я встал с постели и подошел к окну. Оно выходило на океан. Луны не было, но я ясно видел серые волны, мрачно бившие о скалистый берег. Пение становилось громче. Я не нашел выключатель. В одном из моих саквояжей был ручной фонарик, но куда дели содержимое саквояжа, я не знал.

Я нащупал коробку спичек. Пение смолкало, как будто поющие миновали дом. Я зажег спичку и увидел на стене выключатель. Щелкнул им, но безрезультатно. На стуле у постели увидел свой фонарик. Взял его: он не работает. Я почувствовал подозрение, что все это взаимосвязано: странная сонливость, бесполезный фонарик, неработающее освещение…

Пистолет Мак Канна! Я сунул руку. Он на месте, под левой мышкой. Магазин полон, и запасные патроны не тронуты. Я подошел к двери и осторожно повернул ключ. Дверь открылась в широкий зал со старинной мебелью, в конце его виднелся тусклый свет. Большое окно. Что‑то в этом зале показалось мне странным, беспокойным. Не могу описать это чувство. Как будто его заполняли шепчущие и шуршащие… тени.

Я колебался, потом осторожно подошел к окну и выглянул. За ним росли деревья, сквозь их ветви виднелось широкое поле. За ним еще одна роща. И оттуда доносилось пение.

За этими деревьями и над ними виднелись огни – странные огни. Я вспомнил, как говорил Мак Канн… отвратительные огни, огни разложения.

Именно так. Я стоял, ухватившись за подоконник, глядя, как распускается и угасает разлагающееся свечение… распускается и угасает… А пение – как будто преображенные в звук эти мертвые огни…

И вдруг послышался резкий болезненный крик. Крик человека.

Шепот теней в зале становился все настойчивее. Шорох приблизился. Тени столпились вокруг меня. Они отталкивали меня от окна, толкали назад в комнату. Я закрыл дверь и прислонился к ней, мокрый от пота.

И снова услышал крик, резкий, еще более полный боли. И неожиданно стихший.

Снова меня охватило оцепенение. Я добрался до кровати, лег и уснул.

15. ТЕНЬ РАЛЬСТОНА

Что‑то плясало, дрожало передо мной. У него не было формы, но был голос. Голос повторял снова и снова: «Дахут… берегись Дахут… Алан, берегись Дахут… освободи меня, Алан… но берегись Дахут… Алан, освободи меня… от Собирателя… от Черноты…»

Я попытался сосредоточиться на этом пляшущем существе, но тут что‑то ярко вспыхнуло, и существо растворилось в этом сверкании и пропало; только когда я отвернул голову, я снова увидел это нечто, пляшущее и дрожащее в сиянии, как муха в паутине.

Но голос – голос я узнал.

Нечто танцевало и дрожало; становилось больше, но никогда не приобретало определенную форму; становилось меньше, но по–прежнему оставалось бесформенным… летучая тень, захваченная паутиной яркости.

Тень!

Нечто шептало: «Собиратель, Алан… Собиратель в Пещере… не позволяй ему съесть меня… но берегись, берегись Дахут… освободи меня, Алан… освободи… освободи…»

Голос Ральстона!

Я встал на колени, присел, опираясь руками в пол; устремив взгляд на свечение, стараясь рассмотреть это дрожащее бесформенное нечто, говорившее голосом Ральстона.

Свечение сжалось, как зрачки капитана «Бриттис». И стало ручкой двери. Медной ручкой, блестящей от рассвета.

На ручке муха. Синяя муха, муха, питающаяся падалью. Ползет по ручке и жужжит. Голос Ральстона превратился в это жужжание. Только синяя муха, жужжащая на блестящей дверной ручке. Муха поднялась с ручки, облетела меня и исчезла.

Я с трудом встал на ноги. И подумал: «То, что ты со мной сделала на яхте, Дахут, первоклассная работа». Посмотрел на часы. Начало седьмого. Зал тих и спокоен, никаких теней. В доме ни звука. Казалось, он спит, но я ему не доверял. Бесшумно закрыл двери. Вверху и внизу двери большие задвижки. Я закрыл их.

В голове странная пустота, и я не очень хорошо вижу. Подошел к окну и вдохнул чистый утренний воздух с запахом моря. И от этого почувствовал себя лучше. Повернулся и осмотрел комнату. Она огромна, стены покрыты деревянными старинными панелями, шпалеры, выцветшие за столетия. Кровать тоже старинная, резного дерева, под пологом. Комната какого‑нибудь замка в Бретани, а не в имении в Новой Англии. Слева шкафчик, такой же старинный, как кровать. Я открыл ящик. На платках лежал мой пистолет. Я осмотрел его. В магазине ни одного патрона.

Я недоверчиво смотрел на него. Я же помню, что когда укладывал его в саквояж, он был заряжен. И неожиданно отсутствие патронов связалось с бездействующим фонариком, не включающимся электричеством, странной сонливостью. И тут я проснулся по–настоящему. Положил пистолет в ящик и лег в кровать. У меня теперь не было ни малейших сомнений, что мое оцепенение объяснялось не естественными причинами. Неважно, было ли это внушением со сторону Дахут или она дала мне за ленчем какой‑то наркотик. Моя состояние не было естественным. Наркотик? Я вспомнил слабый наркотик, которым владеют тибетские ламы, они называют его «Хозяин воли». Он снижает сопротивляемость к гипнозу и делает мозг открытым к восприятию гипнотических команд и галлюцинаций.

И я сразу понял поведение и внешность людей на яхте и в доме. Они все получали какой‑то наркотик; действовали и думали только так, как приказывали им мадемуазель и ее отец. Я был окружен человеческими роботами, созданиями, отражениями, копиями де Кераделей.