Ярослава Кузнецова - Dementia

Уходить не хотелось, да граф его и не гнал. Где-то в лабиринтах магазинчика Крис видел десятый сон, зубастый баран свернулся в ногах на коврике, звери и птицы спали, и до утра было далеко.

А в городе, по ночным улицам, бродила вырвавшаяся из картины или так в нее и не попавшая тварь по имени безумие. Топталась у дверей, замирала под окнами, отиралась чернильным боком о косяки и стены. Страшная тварь, чье дыхание заставляет меркнуть небо. Во мне она тоже живет, с горечью понял Леон. И тут же поправился — не живет. Заходит в гости.

Незваная.

— Слушай, Ди.

Граф поднял глаза над чашкой. Правый, топазовый, светился золотом сквозь шелк волос, а левый сиял мягко, как темный аметист с лиловой искрой. У графа были длинные тонкие брови, ресницы в полкилометра и вздернутый носик. Какой же он китаец, подумал Леон. В жизни не видел таких китайцев. Кукла, картинка. Мечта.

Заденешь неосторожно — звон да фарфоровые осколки.

— Ди, я это… хочу попросить прощения. Ну, что ударил тебя.

— Не стоит беспокоиться, дорогой детектив. Вы расстроились, ведь преступник ушел.

— Все равно. Надо сдержаннее быть.

— Леон, — граф тихонько фыркнул. — Вы и сдержанность — понятия несовместимые.

— Да уж, зато тебя ничего не берет.

— Так только кажется, Леон. На свете слишком много всего что ранит и сводит с ума. Приходится… крепко держать себя в руках. — Он отставил чашку, поднялся, шурша одеждой, прошел по комнате, бесцельно трогая вещи. Остановился у курильницы, подкрутил фитилек, помахал ладонью, вдыхая аромат. — Даже слишком крепко, Леон. Порой это мешает.

Леон промолчал, глядя ему в спину. Он ничего не знал о графе. Ни-че-го.

— Вы часто делаете что хотите, детектив?

— Смеешься? Я хочу валяться на пляже, задрав ноги, чтоб вокруг вертелись грудастые красотки, а в банке на моем счету лежало сто тысяч миллионов.

Граф обернулся, приподняв бровь.

— Вы правда этого хотите, детектив?

— Помимо прочего, — Леон хмыкнул. — Это, так сказать, постоянный фон желаний. Почему бы не помечтать о всякой приятной фигне?

— А если не о фигне?

— Не о фигне мечтать сложнее. — Леон потер лоб. — И не так приятно.

Граф вернулся, но вместо того, чтобы сесть на прежнее место, сел на подлокотник дивана, рядом с Леоном.

— Иногда, — он покачал головой, — вы говорите поразительно мудрые вещи. Сами того не замечая.

— Да ну, — коп смутился. — Это ты у нас шибко умный. Лучше про свои мечты расскажи. Чего бы ты хотел?

Легкая рука скользнула ему на плечо, граф нагнулся, щекоча дыханием ухо.

— Закройте глаза.

Леон послушно зажмурился, чувствуя, как напряжение мышц словно корсетом стягивает все тело.

Если… этот китаец… полезет целоваться, я… не знаю, что сделаю…

— А теперь откройте.

Острый укол разочарования, удививший его самого — и Леон открыл глаза.

Перед ним распахнулась бездна, полная теней и облаков. Сиреневое, в просинь, небо, прозрачный серп луны рожками вверх, пепельная дымка горизонта, волны тумана, далекая темная земля внизу. То ли утро, то ли вечер.

Они с графом сидели на краю обрыва, и ветер ерошил короткую траву. Леон оглянулся — сзади стеной стояли джунгли, качались огромные резные листья, сквозь зелень виднелись перевитые лианами стволы. В ветвях кишела жизнь. Пахло сыростью, древесным тленом и разрытой землей.

Когда-то, может быть в другой жизни, он здесь был.

Граф уже не сидел, стоял рядом, на самом-самом краю. Ветер раздувал цветное платье, полоскал рукава, дергал за подол и подталкивал в грудь, будто играя.

— Ди, грохнешься!

Леон вскочил и оттащил графа подальше. Тот не сопротивлялся, наоборот, схватил Леона за руки, удерживая его у себя за спиной.

— Смотрите!

В сиреневом небе над их головами летела птица, не понятно, высоко или низко. Леон видел лишь бронзовый крест ее крыл и золотые черточки поджатых лап.

— Смотрите…

Не отпуская леонову руку, граф указал вниз, на облачное море. По туману неслась синяя тень, ее раскинутые крылья касались окоема. Мгновение — и она накрыла все, и их с графом, и гребень обрыва, и тропический лес позади, как цунами накрывает город.

На несколько долгих минут сделалась ночь, и показались звезды.

Леон сгреб графа в охапку, оба они задрали головы, зачарованно следя, как тень уходит с неба — так быстро, словно сама земля ускорила свой бег.

— Смотрите.

Облака пришли в движение, сперва медленно, потом быстрее закручиваясь воронкой, на глазах рождая циклон. Потом облачная круговерть распалась, расстилая перистые хвосты, и в прорывах Леон увидел знакомые очертания континента. Он лежал перед ним как пирог на блюде, весь в золотой солнечной пудре — бери и ешь.

— Смотри, Леон.

Выгнулась, удаляясь, твердь, знакомый рисунок континента потянул за собой другие, и планета собралась перед глазами игрушкой-головоломкой. Окуталась шлейфом тумана, стала голубой как бирюза и упала камешком в темный океан.

— В этом мире, — шепнул граф, — все возможно. Здесь сбываются мечты. Те самые, Леон, о которых больно думать. Те самые, что люди носят в себе, как болезнь, или ребенка, или открытие, или любовь.

Граф пошевелился, осторожно перемещая голову детектива со своего плеча на атласную подушку с драконами. Выскользнул из леоновых рук, на секунду задержал тяжелую, теплую ото сна кисть в сомкнутых ладонях. Детектив спал, лицо у него было беззащитное и очень юное, рот приоткрыт, а брови приподняты, словно чудеса иных миров продолжали его удивлять.

Граф разул Леона, затащил длиннющие его ноги на диван, получил пяткой в бедро и выслушал неразборчивые уверения, что он, Леон, сейчас встанет, вот уже прямо сейчас, через пять минут. Из другой комнаты граф принес кашемировое покрывало, укутал спящего и посидел рядом. Совсем немножко посидел, водя пальцами по контуру лица, будто хотел нарисовать его или навсегда запомнить.

Спи, Леон.

Спи, мой смертный. Мой человек. Дорога сна длинна и извилиста, и ведет между двух миров, но какую бы из границ ты не переступил, я встречу тебя на любом рубеже.

И когда-нибудь мне недостанет сил тебя отпустить.

— У нас с Виком несколько разное понимание того, что следует считать "хорошей картиной", — заявил Гув Гровнер, чернявый пижон в бархатном пиджаке. Правда, сейчас он был не в пиджаке, а в обыкновенной джинсовой куртке, и поэтому стал Леону гораздо симпатичнее. — Вик называет "хорошими" вот эту мазню. А я — вот эти крышесносные полотна.

Леон склонялся к мнению Вика. По крайней мере, тут хоть что-то можно было разобрать. Деревья, дома, люди, берег моря. А те несколько картин, над которыми кудахтал Гув, оказались чудовищной мешаниной серо-буро-малиновой краски, неравномерно размазанной по поверхности холста. Как Леон ни таращился, никакие откровения его не озаряли, и ничего путного в этой каше он не углядел.