Николай Норд - Избранник Ада

Ознакомительный фрагмент

Она натянула одеяло на голову, давая понять, что разговор закончен, и через минуту я услышал ее ровное, сонное дыхание. И я понял: сейчас я услышал вовсе не ее – голосом Софьи говорила сама Судьба: таким голосом судья объявляет судебный приговор подсудимому – окончательный и не подлежащий обжалованию.

Ах, как мне хотелось в этот момент выпороть ремнем ее литую задницу, подпортить синячными полосами ее белоснежные, безупречной формы, телеса, чтобы выбить из Софьи эту капиталистическую дурь, этот тип мышления загнивающего капитализма!

Я тоже не был в восторге от нашего соцстроя, но это было, как бы, родное, свое, хотя и довольно дерьмовое… Откуда мне тогда было знать, что я был простой жертвой партийной пропагандистской машины, как и сотни миллионов жителей СССР? Ведь я с детства впитывал этот образ жизни, эту идеологию. Меня учили в школе и дома: слушай старших, слушай партию, она мудрая, знает, куда рулить. Пресса и радио, а потом и телевидение не имели себе альтернативы. Радио, с начала в моей жизни, было в виде черной раковины громкоговорителя на стене, потом появился радиоприемник «Рекорд», вещавший только на средних и длинных волнах и не ловящий заграницу. Потом появились и коротковолновые приемники, но всякие «Голоса Америки» и «Свободные Европы» глушили, настоящая правда была недоступна.

Я был школяром, когда Хрущев заявил: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!». На двадцатом съезде партии приняли Программу, там было сказано, что заветный коммунизм построят к 1980 году. Я тогда думал: к тому сроку я еще буду молодой. Мне будет только тридцать – поживу в свое удовольствие припеваючи. И, правда, сначала шло, вроде, все неплохо. Магазины потихоньку, но уверенно, наполнялись товарами, продуктами, и не только «первой необходимости». Сеяли в Заполярье кукурузу, досрочно – в мае – собирали невиданный урожай яблок, строили «хрущевки», куда переселяли народ из коммуналок.

У нас в доме, в начале шестидесятых, появился даже холодильник – «Днепр». Когда его привезли и установили, я прошелся по квартире, осмотрел ее, как будто впервые, оценивающе. У нас был радиоприемник «Чайка», телевизор «Енисей», добротный румынский дубовый шифоньер, две железные никелированные кровати с панцирными сетками, светлый отечественный сервант, полный всякой посуды, круглый, сделанный под заказ стол, под новомодной полиэтиленовой скатертью, трюмо, диван из кожзама, с валиками и деревянным верхом с полочками и зеркалом.

Глядя на все это богатство, я думал: ну, что еще надо человеку для жизни? Все у нас есть. И сказал маме:

– Вот бы дедушка Ленин увидел нашу квартиру! Мам, мы, наверное, живем, как цари, правда?!

Я искренне верил сам себе. Ведь еще каких-то пять лет назад мы ютились в коммуналке, где все убранство комнаты составляли две железные кровати, стол с тремя стульями, этажерка и шифоньер. А из бытовой техники имелся лишь черный, бумажный блин динамика, с одной только ручкой – регулировки громкости.

– Правда, сынок! – ласково погладила меня по голове мама.

А отец только усмехнулся. Скрытно, но я заметил. Уже много позже я узнал, что он был сыном лавочника из Белой Церкви, а матерью отца была поповская дочь. И жили они – ни чета нашей нынешней жизни. После революции родители отца были репрессированы, а сам отец, несмотря на полученное хорошее образование, коим, после революции и гражданской войны, считался техникум, далеко не пошел из-за невозможности вступить в партию, как сын «врагов народа». А позже, в 1937 году, будучи директором совхоза, был осужден на десять лет лагерей. За что? За свое происхождение? За то, что он написал учебник по коневодству, который потом запретили и изъяли из обращения?..

Но в тот момент я ничего об этом не знал. Родители мне не говорили о прошлом отца. Основанием же для моих благих рассуждений о нашей распрекрасной советской жизни у меня были. У нас было полное собрание Большой Советской Энциклопедии. Я ее особо не читал, но, как-то, открыл страничку про Америку. Там была фотография, которую я запомнил на всю жизнь. На ней были сфотографированы с десяток оборванцев вблизи полуразрушенного сарая, а под снимком подпись: «Типичная американская фермерская семья».

Как я жалел бедных американцев! И как радовался за нашу справедливую благую жизнь! Так нам говорили в школе, так нас поучала партия. Параллельно, в наши бедные головушки, втельмяшивались россказни о том, как паршиво жилось в царской России народу. А, ведь, до Первой Мировой, Россия занимала пятое место в мире по доходу на душу населении! Рубль был твердой, почитаемой валютой. Хлебом и маслом, за избыточностью, кормили Европу. К нам ехали работать из-за границы те же швейцарцы, отчего пошли «швейцары» в прихожих ресторанов и банков, поляки, румыны; вовсю селились немцы, голландцы…

…Пока же все шло хорошо, и я не предполагал, что это был пик самого справедливого в мире строя и что к тому времени ресурсы этого строя были исчерпаны, и страна уже вошла в преддверие застоя. А дальше будут… А дальше будет сам застой, потом пустые полки магазинов, потом «Продовольственная программа» с продовольственными карточками, очереди за любой, мало-мальски необходимой в быту штуковиной, барахолки, где купить что-то нужное можно было только втридорога.

Но в данный момент, лежа на раскладном диване в номере гостиницы, пригретый ласковым женским телом, я ничего этого еще не знал.

Меня занимали другие думы: где взять деньги на квартиру, машину? Заработать их за три месяца было немыслимо. Убить, украсть, ограбить? Первое – отпадает сразу. Да и где я найду еще одного такого Корейко, вроде Алекса, с его миллионами? Они себя не афишируют. Украсть, ради Софьи, я бы еще мог. Тоже вопрос: что и где? Ограбить банк? Тоже согласен рискнуть. Но одному – невозможно, шайки у меня нет, нет и опыта в подобных делах. Обчистить ювелирный магазин? Положим, мне это удастся, и я не попадусь. Но как мне за короткий срок реализовать награбленное, перевести всю эту золотую муть в деньги?

Ах ты с-сука-любовь, что ты с нами, подлая, делаешь? А, впрочем, любовь ли это, если я не могу ради любимой кого-нибудь ухайдакать? Нет, просто я, в принципе, это не могу сделать. Но, в глубине души, это оправдание казалось мне не слишком железным…

Впрочем, я был парень с прибамбасами. Я, ведь, откровенно сказать, любил еще одну женщину. Больше жизни. Но то была виртуальная любовь к тому, кого не было в реальности, к тому, кого я создал в своем воображении и кого, может быть, никогда не встречу в действительности. Но об этом я расскажу как-нибудь позже. А здесь, под одеялом – вот она, Софья, живой человек из обворожительной плоти. А, может, у меня к Софье и не любовь вовсе, а увлечение, а реальная любовь это та, другая, виртуальная? Ведь ради той, которая жила только в моей голове, я и, правда, мог и убить. Но это тоже ненормальная откоряка – убить ради того, кого никогда не было и нет. Каково вам это а, милый читатель!? Уж не схожу ли я сума?