Эринии и Эвмениды - Риган Хэйс

весь коридор и эхом отлетает от серых стен и сводчатого потолка. Рори оправляет взлохмаченную челку, одинокая конусовидная серьга покачивается в его ухе.

— Я просто видел… Просто хотел спросить, ты в порядке?

«Мне хочется умереть».

— Да, в полном, — лгу я и упираюсь взглядом в пол, скрывая настоящие чувства. Только исповеди перед Рори мне сейчас не хватает.

— Если хочешь, мы можем сообщить Хайтауэру об этом. Я выступлю как свидетель…

— Никому ничего не нужно сообщать! — почти рычу я и тычу пальцем ему в грудь. — Не смей ничего никому говорить, слышишь? Все, что ты видел… — я сглатываю ком в горле, — все, что ты видел, — забудь. Ничего не было, ясно?

Если только об этом станет известно, Даньел попросту уничтожит меня. В том, что Честер выкрутится и выйдет из воды сухим, сомнений нет никаких. А вот мою жизнь превратят в еще больший кошмар, окончательно обнажат ее плоть и выставят перед всеми, как в анатомическом театре.

— Я знаю, что видел, — отвечает Рори сухо, после чего еще раз прочесывает взлохмаченные каштановые пряди, натянуто улыбается и делает шаг назад, словно обжигаясь об меня. Или это я обжигаю его. — Ладно, Би, не буду тебе мешать. Увидимся на химии.

Рори расстроенно плетется по коридору, а я чертыхаюсь себе под нос и без сил опускаюсь на эркерный подоконник, чувствуя себя последней скотиной. Он, можно сказать, спас меня, а я повела себя как свинья. Каким бы странным ни казался Рори, он был куда порядочнее Честера, на чью уловку я так глупо повелась. Наверное, стоило сказать Абрамсону спасибо, но слова благодарности так и застряли у меня в глотке, задушенные подступающими рыданиями.

Вскоре на меня обрушивается рев звонка. Уэстриверцы суетливо разбегаются по кабинетам. Я добредаю до толпы и растворяюсь в ней, будто и была здесь, а не в темном коридоре, прижатая к стене. Среди сутолоки никто не заметит, как порозовели мои щеки от стыда; не узнает, как под одеждой горит кожа в тех местах, где он смел ее трогать, и как от отвращения сворачивается в трубочку желудок.

Но на химию я не иду. Просто не могу заставить себя зайти в кабинет и встретиться лицом к лицу со своим зеленоглазым чудовищем; увидеть Рори, который застал мой позор и которого я несправедливо отвергла; слушать, как скрипит по магнитной доске маркер, пока в ушах все еще звучит мерзкий голос Филлипса.

«С Гаспаром ты же позволяла себе такое…»

Вместо этого я выхожу во внутренний двор академии в одном пиджаке и вдыхаю мерзлый ноябрьский воздух. Он унимает жар в легких, остужает разгоряченную прикосновениями кожу. Отчаяние от невысказанных слов, от зарождающегося в горле вопля ведет меня под сень засыпающего леса за кампусом: я незаметно пробираюсь к ограде, ныряю в проделанную кем‑то давно дыру и захожу в подлесок.

Опавшие листья уже превратились в перегной, покрылись первым и тонким одеяньем снега — весточкой подступающей зимы. Внутри с такой силой бьется о стенки сердца тоска, что хочется стряхнуть ладонью снежный пепел, разворошить листву, забраться под их покров и спрятаться там, словно под одеялом; не видеть больше ухмыляющихся лиц, не ощущать чужие руки на своем теле и не слышать сплетен и издевательских смешков за спиной.

Уснуть, навек уснуть…

Сон наполняет грудь

И не дает взглянуть… [6]

Хочется набить листьями глотку, чтобы удушающий крик не вырвался наружу, не выдал моих чувств и больше не впустил кислород. Хочется задохнуться и остаться погребенной в этом лесу. Никто и не поймет сразу, что меня нет в постели после отбоя. Никто не забьет тревогу после моего исчезновения… А может, и тело искать не станут, и лежать ему среди палых листьев до грядущей весны, когда паводки унесут всю древесную гниль и омоют оголившиеся кости.

Колени мои подгибаются, и я безвольно падаю на заснеженную листву. Хочу остаться наедине с собой и слушать шепот земли. Пусть лишь она знает, о чем плачет моя душа.

На другой стороне лишь долгие безответные гудки.

Вот уже минут пятнадцать я мучаю телефон в попытках дозвониться до тети Мариетты. Грешу на плохую связь в комнате и подхожу к окну, надеясь, что уж теперь‑то меня услышат и осчастливят ответом. Но протяжные гудки не исчезают. Моего звонка не ждут.

Только на двадцатый раз что‑то щелкает в динамике. Грудной, посаженный сигаретами голос тети отзывается на линии безмятежным «алло».

— Тетя Мариетта, это Беатрис.

Она отвечает не сразу, будто решая: подавать ли признаки жизни или дождаться, когда я самовольно испарюсь.

— Беатрис? Господь милостивый. — Я слышу, как она делает затяжку, и почти ощущаю запах ее сигарет, наполняющий мою комнату, как если бы тетя была здесь. — Что‑то опять стряслось? Только говори быстрее, я жду гостей.

Ну конечно. Гости из Франции, гости из Греции, гости из Штатов… Дом тети Мариетты всегда полнился разными людьми, сплошь состоятельными, будто сошедшими с обложек глянцевых журналов. Как всякий известный продюсер, Мариетта Чейзвик обожала устраивать приемы, проводить деловые встречи в просторном белом зале имения или убегать в собственную студию, из которой произрастали десятки современных молодежных звезд. В этом гламурном мире для меня никогда не найдется даже самого скромного угла.

— Да, кое-что случилось, — произношу я, и горло сдавливают воспоминания вчерашнего дня. В комнате вдруг становится нечем дышать, и я распахиваю форточку, впуская ноябрьский ветер. — Вчера меня пытались…

Молчание. Я стопорюсь, так и не заканчивая мысль.

— Что-что, дорогая? Говори громче, я плохо тебя слышу.

Но я попросту не знаю, как вытолкнуть эти чертовы слова из глотки. Они встают костью намертво и не хотят быть произнесенными. Пальцы взволнованно теребят кончики волос, наматывают их кольцами.

— Честер Филлипс… — только и могу выдавить я. — Он… вроде как напал на меня.

— Что значит «напал»?

Господь всемогущий, почему это так сложно? Просто скажи это, скажи…

«Меня. Пытались. Изнасиловать».

Вдруг на другом конце слышится странная возня, а следом — приглушенные команды тети, отданные прислуге.

— Глория, поставь цветы там, — распоряжается тетя, нисколько не заинтересованная в разговоре со мной. — Беатрис, прости, мне нужно бежать. Это что‑то неотложное? С тобой ведь все в порядке?

Мне ясно дали понять, что я со своей бедой по-прежнему один на один.

— Да, тетя. Я жива-здорова. Простите, что отвлекаю от дел, я справлюсь.

— Хорошо, Беатрис, поговорим позже. Я тебе перезвоню на выходных.

Еще один щелчок — разрыв связи. Перезванивать тетя Мариетта,