Стивен Кинг - КлаТбище домашних жЫвотных

Джад стоял вместе с ними и наблюдал, как гроб устанавливают в машину.

— До свидания, Норма, — сказал он, закуривая. — Скоро свидимся, старушка.

Луис приобнял его за плечи, а брат Нормы подошел с другой стороны, оттеснив назад распорядителя похорон и его сына. Здоровяки-племянники (или троюродные внучатые племянники, или кем они приходились Джаду) потихоньку слиняли, выполнив свой скорбный долг. Они выросли вдали от этой ветви семьи; лицо женщины, которую хоронили сегодня, они помнили только по фотографиям и, возможно, редким «официальным» визитам, когда они угощались печеньем Нормы, пили пиво с Джадом и, может быть, с удовольствием слушали его рассказы о временах, в которых не жили, и людях, которых не знали, но при этом все время держали в голове, что в этот день можно было заняться чем-нибудь поинтереснее (к примеру, вымыть машину, или сходить поиграть в боулинг, или просто засесть перед телевизором в компании друзей и посмотреть бокс), и с облегчением вздыхали, когда можно было откланяться.

С точки зрения этих парней, ветвь семьи Джада теперь отошла в прошлое, словно побитый эрозией астероид, покинувший родное скопление — улетающий прочь, тающий на глазах, крошечная песчинка в необозримом пространстве. Прошлое. Фотографии в старом альбоме. Истории о былых временах, рассказанные в комнатах, в которых им, вероятно, было душно и жарко — они-то еще не состарились; их суставы не поразил артрит, их кровь была горяча. Прошлое — это прошлое. И если тело человека есть конверт для души, писем Бога к Вселенной, как учит нас большинство религий, значит, гроб «Американский предвечный» — просто конверт, куда вложено тело, и для этих крепких молодых парней прошлое — не более чем мертвое письмо, которое можно сдавать в архив.

Боже, храни прошлое, подумал Луис и вздрогнул, представив себе, что когда-то наступит день, когда он сам станет таким же чужим и далеким для своих собственных кровных родственников — для своих внуков, если у Элли и Гейджа будут дети и он сам до этого доживет. Приоритеты сместились. Род угас. Юные лица смотрели со старых выцветших фотографий.

Боже, храни прошлое, подумал он снова и еще крепче сжал плечи Джада.

Цветы и венки сложили в задней части катафалка. Заднее окно с электрическим приводом плотно закрылось. Луис поднялся на крыльцо церкви, где его ждала Элли, и они вместе пошли к машине. Луис держал дочку за руку, чтобы она не поскользнулась в своих нарядных сапожках с кожаными подошвами. Люди уже заводили машины, готовясь ехать на кладбище следом за катафалком.

— Папа, а почему они включают фары? — спросила Элли. — Сейчас же светло!

— Чтобы почтить память покойной, Элли. — Голос Луиса дрогнул. Он завел двигатель микроавтобуса и протянул руку к кнопке, включавшей фары. — Поехали.

Уже по дороге домой — прощальная церемония прошла в маленькой кладбищенской часовне, могилу для

Нормы смогут выкопать только весной — Элли вдруг разрыдалась.

Луис взглянул на нее, удивленный, но не особо встревоженный.

— Элли, ты чего?

— Больше не будет печенья, — проговорила она сквозь слезы. — Она пекла самое лучшее в мире овсяное печенье, я такого больше нигде не ела. Но больше она его не испечет, потому что она умерла. Папа, зачем люди умирают?

— Я не знаю, — ответил Луис. — Наверное, чтобы освободить место для новых людей. Для детишек, как вы с Гейджем.

— Я никогда не выйду замуж, не займусь сексом и не заведу детей! — объявила Элли, расплакавшись еще сильнее. — И тогда я, может быть, не умру! Это ужасно! Это так г-г-гадко!

— Зато это конец всем страданиям, — тихо ответил Луис. — Я врач, я видел, как люди страдают. Потому и хотел получить работу в университете… Потому что устал смотреть на людские страдания. У молодых часто что-то болит… и болит сильно. Но страдание — это совсем другое. — Он помолчал и добавил: — Хочешь — верь, хочешь — нет, но когда люди стареют, смерть их уже не пугает. А у тебя впереди еще много-много-много лет.

Элли плакала еще долго, потом зашмыгала носом, а потом замолчала. Когда они уже подъезжали к дому, она спросила, можно ли включить радио. Луис сказал, что можно, и она нашла «This Ole House» в исполнении Шейкин Стивенса на WACZ. Вскоре она начала подпевать. Дома Элли сразу же пошла к Рэйчел и рассказала о похоронах; к чести Рэйчел, она выслушала дочь спокойно, благожелательно и сочувственно, хотя Луис заметил, что жена была бледной и задумчивой.

Когда Элли спросила, умеет ли Рэйчел печь овсяное печенье, та отложила вязанье и тут же поднялась на ноги, словно ждала чего-то подобного.

— Да, — ответила она. — Хочешь, прямо сейчас испечем?

— Хочу! — воскликнула Элли. — Можно прямо сейчас, да, мама?

— Можно, если твой папа присмотрит за Гейджем.

— Присмотрю, — заверил Луис. — С удовольствием.

Луис провел вечер, читая большую статью в «Дюкенском медицинском дайджесте» и делая пометки для себя; давний спор о рассасывающихся нитях для швов вспыхнул с новой силой. В относительно узком кругу специалистов, чья работа связана с зашиванием мелких ран, этот спор был таким же извечным и нескончаемым, как и распри психологов о том, что важнее — природа или воспитание.

Луис собирался сегодня же вечером написать разгромное письмо и доказать, что основная идея автора статьи в корне ошибочна, его наглядные примеры притянуты за уши, его изыскания настолько неряшливы, что это уже отдает почти преступной халатностью. Иными словами, Луис собирался — и был настроен весьма решительно — разбить в пух и прах все концепции этого напыщенного идиота. Он как раз искал у себя на полках экземпляр «Хирургической обработки ран» Тротмена, когда Рэйчел заглянула к нему в кабинет.

— Лу, ты идешь?

— Да, сейчас. — Он посмотрел на нее. — Все хорошо?

— Они уже спят и видят десятый сон.

Луис присмотрелся к жене внимательнее.

— Они-то спят, а ты нет.

— Со мной все хорошо. Я читала.

— Точно все хорошо?

— Точно-точно, — улыбнулась она. — Я люблю тебя, Луис.

— Я тебя тоже, малыш. — Луис взглянул на книжные полки и сразу увидел Тротмена. Именно там, где он всегда и стоял. Луис взял книгу в руки.

— Пока вас с Элли не было, Черч притащил в дом крысу, — сказала Рэйчел, пытаясь улыбнуться. — Такая гадость…

— Господи, Рэйчел, мне очень жаль. — Луис надеялся, что его голос звучит не так виновато, как он себя чувствовал в это мгновение. — Представляю твою реакцию.

Рэйчел села на ступеньку лестницы. В розовой фланелевой ночной рубашке, без макияжа, с волосами, стянутыми в хвостик резинкой, она была похожа на ребенка.