Владислав Реймонт - Вампиры. Сборник

Проповедник был основателем новой секты — «Секты ужаса».

Он проповедовал приближение конца мира, требовал всеобщего покаяния, раздачи всех земных благ, разрушения городов, прекращения всякого труда и ухода в поля и леса на эти дни последнего очищения.

Проповедовал он дико, смешно, но с захватывающей силой, совершенно не обращая внимания на издевавшихся над ним слушателей.

Кто-то бросил ему в лицо зажженную сигару, кто-то брызнул водой; остальные вторили его цитатам грубыми шутками и глупым, скотским смехом, но в конце концов он победил их силой своей страсти, овладел их вниманием и обуздал души. Притихли как-то, стали пробуждаться; вот один пьяный упал на колени перед трибуной и хотел громко исповедать свои грехи; какая-то женщина, растрогавшись, прикрыла своим платком продрогших, посиневших детей, многие уже слушали внимательно, и когда черная женщина с зеленым пером стала обходить толпу с тарелкой в руке, то пенсы посыпались довольно щедро, она же взамен раздавала цитаты из апокалипсиса, отпечатанные на красной бумаге, и адрес церкви, где верные собираются для совместных размышлений.

Бэти бросила целый шиллинг, что оратор, несмотря на состояние экстаза, заметил с быстротой молнии, закричав изо всех сил:

— Обращенная! Одна из содомских грешниц — обращенная!

— Пойдемте скорее, пойдемте, — просила Бэти, сконфуженная взглядами толпы.

— Пойдемте, а то еще один шиллинг — и вас объявят святой.

Они выскользнули из толпы и быстро пошли по пустому тротуару.

— На том углу тоже спасают, — заметил иронически Зенон.

И действительно, там, в глубине черной, узкой улочки, почти совершенно затопленной спускавшимся все ниже туманом, раздавался крикливый и вдохновенный голос уличного проповедника; там тоже собралось небольшое количество прохожих и тоже ударяли в бубен, пели гимны, проклинали грех, призывали к покаянию, спасали, собирали пенсы и раздавали отрывки из Священного писания, отпечатанные на светло-зеленых листках, которые, как молодые листья, падали на грязный тротуар.

— Слишком много этих спасателей мира!

— Вы думаете, — спросила Бэти, — что это все плуты и обманщики?

— Не знаю, знаю только, что власть их кончается с момента открытия трактиров, потому что потом уже не хватает ни слушателей, ни пенсов.

— Вы давно видели моего брата? — спросила она неожиданно.

— Три дня тому назад я был у него на сеансе.

— Так он все еще занимается спиритизмом! — воскликнула она возмущенно.

— Простите, я не знал, что он это скрывает от вас.

— Нет, нет, только я думала, что он уже бросил это, потому что давно не вспоминал об этом… Но и вы тоже этим занимаетесь? — спросила она испуганно.

— О, нет! Я был на сеансе, не принимая в нем никакого непосредственного участия, играл только, вернее, начал играть и уснул за фисгармонией. Меня разбудили, когда уже сеанс окончился.

— Вы в эти вещи не верите, правда? — почти просила она.

— Прежде всего — не знаю. Я ничего не видел и ничего не утверждаю и не отрицаю, потому что этим не занимаюсь. — В это время он вспомнил непонятную двойственность Дэзи, но не сказал об этом ни слова, чтобы не испугать Бэти.

— Джо уже больше двух недель не был дома, — жаловалась она тихо, — а ведь его отпуск скоро кончается и ему надо возвращаться в полк.

— Поскольку он об этом говорил, он уже не вернется на службу.

Бэти остановилась, пораженная.

— Не вернется! Боже мой! Вот отец огорчится, — простонала она.

Мистер Зенон начал горячо защищать своего друга, изображая военную жизнь в самых черных красках, говоря, что эта жизнь недостойна такого совершенно исключительного человека, как мистер Джо, но Бэти только печально качала головой.

— Что отец на это скажет?! Жизнь у нас в доме станет совсем невыносимой! Чувствую, что отец поссорится с ним окончательно, не простит ему этого. Тетки лишат его наследства… Что с ним будет?.. И со мной что теперь будет?

Она не могла сдержать слез.

— Мисс Бэти, а я разве уже ничего не значу?

— Я иногда начинаю бояться, что и вам, мистер Зен, в конце концов опротивеет наш дом; надоедят тетки, вы поссоритесь с отцом, возненавидите меня — ах, разве я знаю, что еще будет! — одним словом, в один прекрасный вечер вы уйдете, и уже никогда я вас больше не увижу, — никогда! — В голосе ее дрожало беспокойство.

— Совсем незачем огорчаться преждевременно. Если даже тетки и доведут меня до этого и я поссорюсь с отцом, то я уйду из вашего дома, но с вами, Бэти, вместе с вами и навсегда.

Голос его звучал уверенно.

— Вместе и навсегда! — воскликнула Бэти, вся загоревшись от волнения. — Ах, мистер Зен…

— Что, дитя мое, что? — нежно спрашивал он, видя ее нерешительность.

— Как я вас страшно… страшно… нет, не могу теперь, не могу… после скажу, вечером…

Она отвернула покрасневшее лицо.

Зенон благодарно улыбнулся и не спрашивал больше, — он и так знал, какое слово благоухало на ее горячих губах и лучилось из засветившихся неожиданно глаз.

Они продолжали идти молча, оплетенные сладким ритмом этих недосказанных слов, полные тихой мелодии любви и глубокой веры друг в друга.

Они забыли о прежнем своем разговоре, не чувствовали уже ни холода, ни дождя, ни тумана, ни пасмурности этого ужасного дня, — шли по каким-то неожиданно расцветшим лугам, полные весеннего цветистого восторга.

Шли по душистым зеленым и звонким рощам любви, очарованные и восторженные, переживая невозвратные мгновения полного счастья.

Молчали, потому что дорога и желанна была им эта внешняя тишина; в ней они притаились как бы в пламенной чаще, как бы в светлом тумане стыдливой боязни, притаились, чтобы говорить только взглядами, прикосновениями рук, вздохами, в которых больше страсти, чем признания, улыбкой, в которой и горячая кровь кипела, и светилось что-то неуловимое, святое и упоительное, что было как бы запахом молитвенно пылающих душ.

Бэти часто обнимала его голову страстными, целующими взглядами и, непойманная, пугливо прятала влажные томные глаза, а он, сильно прижимая ее руку, наклонялся и жадными, воровскими взглядами ловил ее горящие губы.

Иногда какой-нибудь звук, который не был словом, который даже ничего не обозначал, пробегал от одного к другому тайно и так понятно, что они прижимались еще сильнее друг к другу, наклоняли головы, глубже вздыхали и незаметно для самих себя останавливались на одно мгновение, на мгновение обессиливающей радости — радости чувствовать себя друг возле друга…