Дмитрий Черкасов - Благословенная тьма

Ознакомительный фрагмент

Водились, правда, в Зуевке и другие дети, но их можно было по пальцам пересчитать. А у Ляпы – дым коромыслом, семеро по лавкам, да еще наберется.

Все село молча ждало скорого исчезновения пришельца. Однако тот не исчез, а каким-то непостижимым образом закрепился, прижился, привился.

После него захаживали в Зуевку и другие исследователи, зачастую у него же и останавливавшиеся, но все они бесследно исчезали после первого же или второго посещения тайги.

Никаких научных исследований – в понимании зуевцев – чужак не проводил, только в лес наведывался регулярно и – что удивительно – неизменно возвращался в добром здравии и полном благополучии! Никто не видел у него не то что научного прибора, но даже чего-нибудь, напоминающего такой прибор. Обыкновенный мужичина, медведь. Тем не менее, он столь же непостижимым образом и очень быстро завоевал неоспоримый авторитет.

Он действительно оказался настоящим лекарем: разбирался в болезнях, знал травы; в редкие минуты откровенности и разговорчивости любил побеседовать на религиозные темы и заворачивал иной раз такое, чего никто из местных не в силах был постичь. Церкви в Зуевке не было; сами же зуевцы были весьма далеки от религии, хотя и веровали – вот только сами не до конца постигали, во что именно.

Нечто подобное в смысле беседы намечалось и нынче, и штоф с самогоном был тому верным признаком.

– С чем пожаловал? – пророкотал Павел Ликтор, нависая над невольно съежившимся Ляпой. – С Полинкой что-то стряслось?

Ляпа съежился еще больше: он еще не успел и слова сказать, а Ликтор его раскусил. Ляпа тяжело вздохнул, и от волнения вздох его неожиданно завершился тонким писком. Устыдившись, Ляпа вконец растерялся.

– На, расслабься.

Ляпа с готовностью принял дрожащей рукой стопарь, выдохнул, привычным движением опрокинул в себя самогон и зажмурился; лицо его страдальчески скривилось. Хозяин сунул ему краюху хлеба с салом:

– Подыши.

Гость схватил хлеб, раздувая ноздри, понюхал, откусил небольшой кусочек, вдумчиво зажевал.

Ликтор тоже выпил; в его лице не возникло никаких изменений. Он бросил в бороду малосольный огурец и звучно захрустел.

– Ну? Я еще раз спрашиваю – с Полинкой неладно?

Ляпа скорбно кивнул. Отрицать бесполезно. Да и к чему? Ведь он сам пришел за советом – не знал только, с чего начать.

– Что с ней? Ушла, небось?

Ляпа взглянул на Ликтора; нескрываемый ужас в его глазах мешался с подозрением:

– Откуда знаешь? Может, видел ее?

Хозяин в ответ покачал головой:

– Нет. Да мне ведь не нужно видеть, я и так знаю.

Самогон чудодейственным током растекся по жилам Ляпы, и его напряжение немного спало; он осмелел, расправил плечи.

– Чудной ты человек, Павел. Что ты знаешь? Откуда? Ты здесь всего несколько лет и с Полинкой едва ли двумя словами перекинулся, а все о ней знаешь… Читаешь в душе, будто в книге…

Ликтор усмехнулся, пренебрежительно махнул рукой:

– У каждого свой дар. Тебе вот Господь дал умение детей строгать, а мне – другое… Мне твое – без надобности, да и тебе мое – ни к чему.

– Что же это за другое такое? Особое зрение какое-то?

Ликтор погрозил Ляпе пальцем:

– Слово изреченное есть ложь. Слово изреченное не принадлежит изрекшему, оно само по себе. Буду болтать – не будет и дара. Господь прогневается, лишит. Давай по второй.

Он заново наполнил стопари, и Ляпа выпил еще. Круглое лицо его разрумянилось, глаза затянуло чуть видимой пленкой.

Он оставил попытки разобраться в способностях Ликтора. Пришел за помощью – так надобно излагать суть дела, а не лезть предполагаемому благодетелю в душу.

– Кажись, на Полинке сглаз, – сумрачно сообщил Ляпа.

– Знаю и про то, – кивнул хозяин, похрустывая огурцом. Взял себе огурец и Ляпа.

– Малой она еще совсем была, – продолжил рассказ Ляпа. – Пришлый человек проходил мимо, когда игралась. Никто его не видел – ни прежде, ни после. Прошел – и будто не было его. Поглядел на Полинку так косо, быстро, словно отметил – и началось. Почти сразу странная сделалась. И до сих пор она у меня не в себе. Люди шепчутся, что ведьма.

– Ну?! Так уж сразу и ведьма? Это постараться надо, чтобы тебя ведьмой сочли. Особенные заслуги требуются, дела…

Ляпа согласно кивнул:

– А ты будто и не слыхивал! Вон, вчера пролежала весь день на печи, ни слова от нее не добились, а к вечеру слезла и вышла; ну, мы думали, что до ветру. Пять минут ждем, десять, потом отвлеклись – хозяйство-то приличное, да ребятня. Потом смотрим – уж два часа прошло, а Полинки все нет. Ну, тут нам все ясно стало…

– Так она же не в первый раз отлучается, верно?

– Не в первый, правильно говоришь…

– Ну а что же ты раньше молчал, не приходил?! Почему сегодня? Успокойся, вернется она. Всегда возвращалась – объявится и теперь.

Ляпа-Растяпа поерзал на лавке.

– У тебя же дар, – прищурился он. – Как будто не ведаешь, почему…

– Может быть, и ведаю, да только хочу от тебя самого услышать.

– Слово изреченное?

Ликтор кивнул.

– Точно. Скажешь – и легче будет, освободишься. Слово перестанет быть твоим, оно полетит…

– В космос, что ли?

– А хоть бы и в космос. Нам про то знать заказано.

Гость снова тяжело вздохнул.

– Добро, будь по-твоему. Полинка как смоется, так жди беды… Вернется – и сразу же то на птицу мор нападет, то с кем-нибудь хворь приключится. Как будто тот пришлый ей тоже, понимаешь, дар передал… от которого дай Бог уберечься. Агафона-то помнишь?

Ликтор кивнул:

– Как же, помню. Широкой души был человек. Ты наливай сам, не стесняйся. Я пока повременю, мне ясная голова нужна, а тебе наоборот – замутиться неплохо.

Ляпа никогда не отказывался от дармовой выпивки и радостно ухватился за бутыль. Усугубив, стал более словоохотливым.

– Так вот: Агафон прошлым летом-то помер, да?

– Ну, – снова кивнул хозяин.

– Вот тебе и ну. За пару дней до того Полинка шлялась где-то, потом пришла. Агафон давай ее корить: дескать, родителям жилы выматываешь, истаскалась вся, по деревне слухи ползут – и не совестно тебе? Церквы у нас нет, так давай, говорит, я тебя в райцентр свезу, исповедуешься, причастишься. Замуж, мол, тебе давно пора, засиделась в девках. А она как на него посмотрит… Ни слова не сказала и будто обожгла.

– Он что же, сам тебе сказывал?

– Сам. Успел. Говаривал, что его будто ножиком по глазам полоснули. А через два дня ослеп по-настоящему! Видать, перепугался, стал метаться по горнице, а погреб у него открытый был, вот он угодил в него да шею-то и сломил… Редкий был человек, с верой… Таких на селе больше и нет, все помалкивают, на люди не выходят, будто натворили чего… А этот веровал, о причастии говорил. А я-то сам причащался еще мальчонкой, тоже в райцентр возили. Тогда времена были суровые, за веру и схлопотать можно было… Да только батюшка мой не убоялся, поступил по-своему…