Джим Батчер - Барабаны зомби

Очень отрезвляющее место для прогулок.

То есть, все мы умрем рано или поздно. Умом мы все понимаем это. Эта мысль приходит к каждому в молодости и пугает до такой степени, что мы потом больше чем на десять лет пытаемся убедить себя в том, что все это фигня, и мы бессмертны.

Смерть не из тех вещей, о которых приятно думать, но и отделаться от нее невозможно. Что бы вы ни делали, как бы ни закаляли тело, как бы истово ни ударялись в религию, или медитировали, или постились, сколько бы денег вы ни перечисляли на благотворительность, вам никуда не деться от простого, но незыблемого факта: в один прекрасный день все кончится. Солнце взойдет, земля продолжит вращение, люди займутся своими обычными делами — только вас при этом уже не будет. Вы будете лежать, холодный и неподвижный.

И несмотря на любые религиозные убеждения, на свидетельства переживших клиническую смерть, на все вымыслы и домыслы, смерть остается абсолютной загадкой. Никто не знает точно, что же там, потом. Это если допустить, конечно, что это "потом" есть. К тому, что ждет нас там, во мраке, все мы идем наугад.

Смерть.

Ее не избежать.

Ты.

Тоже.

Умрешь.

Осознание этого факта и так дается достаточно мучительно — но поверьте мне на слово, оно заиграет совершенно новыми красками и эмоциями, когда вы думаете об этом, стоя на краю собственной могилы.

Так вот, я стоял там среди безмолвных плит и монументов, а осенняя луна светила мне. Кузнечиков в конце октября уже не слышно, но до меня доносились шум движения, гудки, шум самолетов в небе, далекая музыка — город продолжал жить своей жизнью, и это ободряло меня немного. Туман с озера Мичиган — обычное дело осенними ночами, но сегодня он выдался особенно густой, и щупальца его змеились по земле между камней. В воздухе ощущалось безмолвное, набухшее разрядами напряжение — впрочем, для осеннего вечера и это в порядке вещей. До Хэллоуина оставались считанные дни — время, когда границы между материальным Чикаго и потусторонним миром, Небывальщиной, слабее всего. Я ощущал движение беспокойных теней, по большей части слишком слабых, чтобы явиться глазам смертных; они шныряли в сгустках тумана, пробовали на вкус напитанный энергией воздух.

Мыш сидел рядом со мной, навострив уши, шаря взглядом по сторонам — достаточно выразительно, чтобы убедить меня в том, что он в буквальном смысле слова видит такое, чего не дано моим глазам. Впрочем, что бы он там ни видел, это его не слишком беспокоило. Он сидел молча, подставив лобастую башку моей одетой в перчатку руке.

Я надел свою старую кожаную ветровку, черные тренировочные штаны, свитер и пару армейских башмаков. В правой руке я держал посох — массивный дубовый дрын, сплошь покрытый вырезанными вручную рунами и знаками. Материнский амулет, серебряная пентаграмма, висел на цепочке на шее. Сожженная левая рука практически не чувствовала серебряного браслета-оберега на левом запястье, но он тоже находился на месте. В кармане ветровки лежала связка чеснока, приятно похлопывавшая по бедру при ходьбе. Странный набор предметов, невинных на взгляд стороннего наблюдателя, но вместе они составляли вполне эффективный арсенал, с каким я не раз выходил из всякого рода неприятностей.

Мавра поклялась своей честью, но у меня и без нее хватало врагов, которые с удовольствием разделались бы со мной, и я не собирался облегчать им эту задачу. Однако же даже простое ожидание в темноте над могилой начинало действовать мне на нервы.

— Ну же, — буркнул я себе под нос через несколько минут. — Где она, черт подери, застряла?

Мыш вдруг зарычал — так тихо, что я не столько услышал, сколько почувствовал это напряжение своей изувеченной рукой.

Я крепче сжал посох, оглядываясь по сторонам. Мыш тоже оглядывался до тех пор, пока его темные глаза не разглядели чего-то, не видимого пока мне. Что бы это ни было, судя по взгляду Мыша, оно приближалось. Последовал негромкий шорох, и Мыш пригнулся, уставив нос в мою зияющую провалом могилу, прижав уши и ощерив зубы.

Я сделал шаг вперед и остановился на краю могилы. Туман струйками стекал в нее с газона. Я пробормотал заклинание, снял с шеи амулет и, намотав цепочку на пальцы левой руки, послал в него заряд воли, от которого тот засветился неярким голубым сиянием. Правой рукой я половчее перехватил посох и заглянул в могилу.

Туман вдруг сгустился и соткался в силуэт полуистлевшего трупа; впрочем, даже так не оставалось сомнений в том, что труп этот женский. Наряд его составляли платье и верхняя юбка средневекового покроя, первое зеленого цвета, вторая — черного. Ткань, однако же, была бумажная — современная имитация, не более.

Рычание Мыша сделалось громче.

Труп сел, открыл белесые глаза и уставил взгляд в меня. Потом поднял руку, в которой оказалась зажата белая лилия, и помахал ею в моем направлении.

— Чародей Дрезден, — произнес труп хрипловатым шепотом. — Цветочек на твою могилу.

— Мавра, — отозвался я. — Ты опоздала.

— Ветер встречный, — ответил вампир.

Она взмахнула рукой, и цветок, описав в воздухе дугу, приземлился на моей могильной плите. Плавным, неестественно медленным, полным какой-то паучьей грации прыжком она последовала за лилией. Только тут я заметил на поясе, охватывавшем ее талию, шпагу и кинжал. Вид оба предмета имели древний, поношенный — бьюсь об заклад, подлинники, не современная подделка. Она остановилась и повернулась ко мне лицом, глядя на меня поверх могилы. Точнее, не совсем на меня: она чуть отвернулась от светящегося амулета, и взгляд ее бельмищ направлен был, скорее, на Мыша.

— Так ты сохранил руку? С такими ожогами, я думала, ты ее ампутируешь.

— Моя рука, что хочу, то и делаю, — буркнул я. — Не твое дело. Ты отнимаешь мое время.

Остатки губ у трупа сложились в подобие улыбки. Не выдержав такого усилия, клочки мертвой плоти в уголках рта лопнули и повисли лохмотьями. Напоминающие сухую солому волосы давно посеклись, но отдельные пряди цвета хлебной плесени падали ей на плечи.

— Ты нетерпелив как простой смертный, Дрезден. Наверняка ты воспользуешься этой возможностью, чтобы обсудить твое нападение на мою стаю, так ведь?

— Нет, — я надел амулет обратно на шею и положил руку на собачью башку. — Я здесь не для светской болтовни. Ты нарыла грязи на Мёрфи, и тебе что-то от меня нужно. Перейдем к делу.

Смех ее, казалось, полон был паутины и наждака.

— Я и забыла, как ты молод, — сказала она. — Жизнь летит стрелой, Дрезден. Если ты настаиваешь на том, чтобы сохранить свою, тебе стоило бы наслаждаться ею.