Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М.

– Мама не читала тебе сказки про маленьких девочек, которые заключали сделки с дьяволом ради скрипочек? Я рассказала Час с десяток. А что можно сказать о дьяволе, заключающем сделки со старухой? Я думаю, вот что: если хочешь сделать что-то достойное, не грех и кровь пролить.

Фолио распластала мою ладонь на столе и аккуратно зажала запястье в тиски.

– Прости, – сказала Час. В её горле что-то тикало и жужжало, – будет очень больно. Как в тот раз, когда матушка приделала мне руки вместо крыльев.

Пролилась кровь, очень много крови, и чуть-чуть огня – немного, самую каплю.

Сказка о Клетке из слоновой кости и Клетке из железа

(продолжение)

Я сорвала хурму со старого дерева и слегка поджарила на большом пальце – для неё. Аграфена мило улыбнулась, её зубы оранжево блеснули… Или мне показалось. Она позволила себя покормить, поскольку кожица фрукта сделалась коричневой и покрылась пузырями, а её собственные руки были грубоваты.

– Она забрала мою старую скрипку в качестве платы, – сказала Аграфена, проглотив последний кусочек. – Скрипку из лавы и огня, которая, как надеялся дедушка, могла служить мне до конца моих дней. Я наблюдала, как Фолио приспособила смычковую струну из синего пламени к странному предмету, позволявшему Час говорить. Она вынула его – Час онемела на несколько дней – и вскрыла на своём рабочем столе, после чего замотала струну внутрь. Этот предмет напоминал музыкальную шкатулку из вещества, смахивавшего на петушиный гребешок. После операции голос Час сделался намного лучше.

Мы встали и продолжили путь в центр города; улицы плыли вниз точно вода, которая струится к сливному отверстию.

– Мои родители пришли в ужас, а бабушка с дедушкой восторженно хохотали; огненная борода деда ещё не бывала такой яркой. Но я обнаружила, что если не играю каждый день и не танцую, не смазываю маслом волосы и не натягиваю ремень, скрепляющий пальцы с моими руками, то начинаю дрожать и трястись, словно умирающий от голода зверь. У меня спокойно на душе только когда я играю, потому я и отправилась в город, где играющее чудовище может заработать себе на хлеб. Такова судьба дьяволов, которые идут на сделки ради скрипок. – Аграфена устремила отрешённый взгляд куда-то в сумрачную даль. – Знаешь, базилик погиб первым: ростки были такие хрупкие. Мои родители переехали в Урим, где теперь выращивают лекарственные травы, а я осталась с Аджанабом – посмотреть, как он умирает, подержать его старую рыжую голову на своих коленях.

Улицы, по которым мы шли, выглядели одновременно великолепными и запущенными, блистательными и обветшалыми. Дверь в каждом доме прикрывал занавес тёмно-красного, пурпурного или зелёного цвета с золотыми кистями. Там, где занавесы были собраны, виднелись узорные дверные молотки – грифоны, ящерицы или раскрытые рты, чьи языки стучали по губам. Однако бархат во многих местах протёрся до дыр, кое-где его прожгли, кисти растрепались, а дверные молотки потеряли блеск от прикосновения бесчисленных пальцев. Из каждого окна лился водопад цветов: лилий, роз и жимолости. Каждый был увядшим и поблёкшим потоком коричневых лепестков, падающих с подоконника. В воздухе витал аромат мёртвой сладости. В квартале отовсюду неслись мелодичные песни, теноры и меццо-сопрано пели гаммы, повышая и понижая тон; от грандиозных арий в каждой гостиной вдребезги разлетались кубки.

Там, где улица разделялась, был небольшой сквер, посреди которого стояла сцена на высоких опорах, с полом в виде шахматной доски, длинными полосами бирюзового сатина, трепетавшими вдоль её задней части, изображая море, и покачивавшимся на них резным красным корабликом. Шёлк был ветхим, корабль потерял одну мачту, но в свете факелов это мало кто мог заметить. На сцене состязались в мастерстве два певца, от чьих голосов, взмывавших в ночное небо, могли бы полопаться бочки. Публики не было, но за кулисами хористы поспешно и взволнованно натягивали трико и румянили щёки.

– Перед кем они выступают? – спросила я.

Аграфена грустно улыбнулась.

– В Аджанабе нет публики. Мы все играем и смотрим. Важно, чтобы театр вовремя открывался, никто не фальшивил и скульптуры выглядели как живые. Это Оперное Гетто… Бедолаги, до чего затратная у них профессия! Я могу играть, когда захочу, а где им взять ещё помады? И где купить новые балетные тапочки? Но они храбрые и самоотверженные, дают представления каждый вечер и дважды в неделю – дневные спектакли. Ведут себя как верные мужья.

Мы ненадолго задержались, чтобы посмотреть маленькую оперу. Мне ещё не доводилось видеть таких танцовщиц – попугайные перья в их платьях больше напоминали голые стебли, чем перья, но всё же что-то голубое и зелёное мелькало, когда они делали пируэты на сцене. Девушка на ходулях и с рожками обнимала высокого тенора в нелепой маске в виде тюленьей головы, у которой не хватало одного глаза; их страсть меня смутила. Показалось, им нужно уединиться, хоть это и было глупо. Поэтому я уставилась на основание сцены, в то время как голос девушки звучал в безлунной ночи, освещаемой лишь искрящимися факелами.

У подножия сцены был холмик с каменной плитой, где лежали корни имбиря с влажно поблескивавшими личиками, вырезанными в их желтой плоти; грубые букеты фиалок, нотные листы с обгорелыми краями и атласные кружева с пришедших в негодность сценических туфель. Пока я изучала этот миниатюрный памятник, представление завершилось, и танцоры, легко сойдя со сцены, отправились по домам, на ходу соскабливая помаду в маленькие деревянные баночки, чтобы сберечь её для следующего спектакля.

Тенор присел на край сцены и ухмыльнулся нам сквозь ветхую голову-маску из папье-маше.

– Показываешь достопримечательности провинциальной кузине, Фена?

– Едва ли. Сними свою нелепую штуку, Ариозо [30]. Мне эта история никогда не нравилась.

Он стащил тюленью голову с плеч и легко отбросил. На сцену упало несколько усов. Под маской оказалась голова большого бурого медведя с желтыми зубами и рваным ухом. У меня перехватило дыхание.

– Не надо так пугаться, жгучка. Голова – это всего лишь голова.

Он взял себя за подбородок и снял медвежью голову, обнажив щёлкающий клюв пеликана с большим мешком под ним. Издав тихий птичий крик, одной рукой сдёрнул птичью голову, ухватив её за кожистое горло. Под ней обнаружился симпатичный юноша в кудрявом белом парике и с аккуратно нарисованными бровями. Не церемонясь, он сорвал кудри прочь. Под ними была длинноухая шакалья голова с гладкой шерстью, чёрным носиком и весьма свирепыми челюстями. Я ждала, но эту морду он не снял.

– И всё? – опасливо спросила я.

– Возможно, – ответил он, продолжая ухмыляться.

– У нас нет на это времени. Пойдём, Ожог, ночь в Аджанабе не длится вечно.

– Погоди, постой! – воскликнул человек с головой шакала, поспешно спрыгивая со сцены. – Она смотрела на могилу и хочет услышать сказку! Я знаю, что хочет, чувствую это всеми фибрами своей озабоченной билетами души. Нам давно не удавалось поговорить с кем-то, кто не знает всех наших либретто и сценариев, Аграфена! Не будь такой жадиной!

– Я-то знаю все ваши либретто и сценарии, Ариозо. А ещё знаю, что за стеной-Симеоном разбила лагерь огромная армия, частью которой до недавнего времени была и она. Теперь отстанешь?

– Войско? Но ведь это полный зал!

Скрипачка бросила на парня свирепый взгляд, но миг спустя он снова принялся уговаривать:

– Фена, милая, ты должна уступить её мне хотя бы на несколько минут. Не будь эгоисткой! Ты же знаешь, от чего погибли наши поля, дымные твои кости? Давай я ей расскажу…

– Поля погибли, потому что за много веков земля истощилась и пересохла, – проворчала Аграфена и почесала под лопаткой длинным, изящным смычком.

– Ха! – Чёрная шакалья мордочка будто засветилась от рвения, розовый язык так и мелькал. – Это лишь твоё мнение! И какая опера из него получилась бы, а? Я никогда не был сторонником веризма [31]. Давай я расскажу ей сказку получше, о Герцогинях.