Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 1

Я научусь, пообещала Катерина. И сама почувствовала в своих словах — угрозу.

Глава 14

В ладонях Аты

Неизвестно, что Катя ожидала увидеть. Столы, заваленные жареным мясом, пенные чаши вкруговую? Изысканный раут с канапе и икебанами? Разнузданную пати с дорожками кокаина на гладкой девичьей коже? А увидела конвейер. Бесперебойный конвейер, подающий в далекие пиршественные залы вино и пиво, закуски и дурь.

Катерину окружала преисподняя как она есть: котлы и очаги, ножи и топоры, крючья и вертела, терпкий запах мясного отвара и кислый — крови. И голос, отдающий приказы медно-звенящим тоном, каким не разговаривают с людьми. С собаками, с рабами — но не с людьми. Покорная толпа плавной кордебалетной волной двигалась между столов, сильные руки синхронно насаживали ободранные туши на вертела, брызгали золотистым маслом, рождая свирепое шипение и пляску огня. Грохот посуды и стук ножей сливались в бешеный музыкальный ритм, кровь, стекая из разрубленных трахей, метрономом отсчитывала такт, маслянистый туман пачкал кожу клейкой взвесью. Адская кухня.

К каждому раю, подумала Катя, прилагается собственный ад. Иначе как бы они там, наверху, пировали-веселились на небесных пажитях? Кто бы подавал им вино и мясо, стелил постели, полировал нимбы и приносил тапочки? Неспящая преисподняя, день и ночь предугадывающая желания небожителей, толпа, покорная грубо-звонкому голосу — вот залог райского блаженства. И если ты не родился тем, кто счастлив наверху, то остается одно — научиться быть счастливым здесь. Под звуки медного голоса, возле танцующего огня, в мареве, пропахшем кровью.

От этой мысли Катерину обуял неестественный, запредельный приступ злобы. Хотелось вцепиться в чью-нибудь глотку, сомкнуть зубы и не разжимать, пока под клыками не хрупнет. В той своей, прежней жизни Катя временами чувствовала, как из-под ее обычной кротости гематомой проступает злоба — ни с чем не сравнимая, ничем не объяснимая. Тогда Катерина брала себя в руки, словно взбесившееся животное (разъяренную морскую свинку, например) и запирала в непроницаемую клетку, составленную из музыки, фильмов и бутербродов. Здесь, в заповеднике богов, не было ни наушников, в которых бы отчаянно кричало о любви обожаемое с детства диско, ни экрана, на котором играл бровями обожаемый с детства киногерой, ни ломтей хлеба, на которых перекатывалась розовыми боками обожаемая с детства колбаса. Отсутствовали стены между умиротворением и гневом, между нежностью и убийством. Между Катериной и Кэт.

И впервые Катя почувствовала, что обе они — одно. Не подруги, не сестры, не сиамские близнецы — одно. Катино тело дрожало от того, как Кэт трясло от ненависти: ознобные волны прокатились по спине, ногти вонзились в ладони, оставляя белые, стремительно краснеющие полумесяцы, зубы впились в нежную кожу на губе, цепляя ее и раздирая.

Кухня. Место, где Катерина провела большую часть жизни и где Кэт желала оказаться чуть больше, чем на виселице. А может, чуть меньше.

Это ее злоба временами затапливала катин мозг, да так, что солнце за окном перегорало. Это Кэт мечтала о ребристой сабельной рукояти в катиной ладони — или хотя бы о ручке поварского ножа. Это она в деталях рисовала убийство болтливой соседки, зашедшей одолжить кусочек масла и заодно украсть кусочек времени.

Втягиваясь в водоворот незнакомых имен и неинтересных историй, Катерина замирала от воображаемых кадров — их, словно киномехник, прокручивала в ее мозгу Кэт: широкий, плавный разворот, протягивающий удар[36] — и круглое женское горло, извергающее поток трескотни, раскрывается вторым ртом, красным, молчаливым и мокрым. Гримаска наигранного ужаса сменится ужасом настоящим, в аккуратном вырезе джемпера вздуется и лопнет кровавый пузырь, до смешного похожий на пузырь жвачки. И зажимая руками разрубленную шею, соседка повалится назад, на холодильник с тем самым маслом, за которым черт ее принес два часа назад.

Видя такое, Катерина прятала, а то и вовсе закрывала глаза, изгоняя из поля зрения прозрачный силуэт пиратки. Ведь это она, Кэт, скрестив руки на груди и привалившись плечом к косяку, иронически разглядывала обеих женщин — Катю и ее жертву-палача, навек умолкнувшую болтушку. А за плечом пиратки всегда стояла и улыбалась своей мягкой, отрешенной улыбкой богиня безумия Апрель. Не Апрель — Ата.

И вот некуда стало спрятаться, нечем стало отгородиться от соседства исчадий подсознания. Катерина потерялась в незнакомых ощущениях, в накатившем безумии. Откуда у нее, жены и матери, ненависть к кухням, к женской половине дома, к своей законной территории? Мужчины приходили сюда, гонимые голодом, готовые покорно мыть руки, есть суп и делать всё, что Катя прикажет. В крохотном пространстве между шкафчиком с посудой и аспарагусом на окне Катерина чувствовала себя императрицей Екатериной. Ну а Шлюха с Нью-Провиденса, в отличие от кухонной императрицы, презирала маленькую женскую жизнь, маленькую женскую власть — и в то же время не могла получить ничего другого. На адской кухне Кэт была, точно загнанный зверь, хлещущий хвостом, скалящий зубы, опасный и бессильный.

— А вот и ты, Китти, — удовлетворенно пробасил тот самый голос, под звук которого вращалось вокруг котлов и очагов безостановочное поварское танго. Фигуры, едва различимые в жарком мареве, растерянно замерли, обрывая тур танца на середине.

— Абойо-о-о! — застонала Кэт, съежившись и сморщившись так же, как ежилась и морщилась Катерина, когда стоматолог вонзал острый крючок в мягкую сердцевину зуба и надавливал, проверяя.

Это же Мама Лу! — захотелось крикнуть Кате. И верно, Абойо, повариха-мамбо казалась родной сестрой Ма. Сумеречный идол с глазами золотыми и прозрачными, словно камень порчи. Раскосые, широко расставленные, под высокими изломанными бровями, они поймали Катерину и Кэт зрачками, точно в перекрестье прожекторов и повели — ближе, еще ближе. К престолу, на основании которого корявыми буквами, издали кажущимися не то иероглифами, не то рунами (а может, действительно бывшими рунами и иероглифами), было написано «Исполнитель желаний».

— Ну что, шлюха? — ничуть не оскорбительно, а даже как-то деловито спросила Абойо. — Больше не будешь сопротивляться и обзывать меня сатаной?

— Не буду, — опустив глаза, ответила Кэт. Все в ее позе не говорило — кричало о покорности: бессильный изгиб спины, упавшая на грудь голова. Казалось, щелкни золотоглазый идол пальцами — и строптивая пиратка упадет на четвереньки, да так на четвереньках и поползет, чтобы прижаться лицом к шероховатым каменным ступеням. — Мне больше незачем сопротивляться. Теперь ее очередь! — Последним усилием вздернув подбородок, Кэт торжествующе кивнула на Катерину.