Стивен Кинг - Слепой Вилли

Он осматривается и видит что уборная пуста, за исключением пары ботинок во второй кабинке в длинном ряду (всего их шесть). Покашливание. Шуршание газеты. И вежливое стыдливое пуканье.

Вилли проходит в последнюю в ряду кабинку. Ставит на пол свой чемодан, закрывает дверь и снимает красную куртку. Выворачивает ее наизнанку — с другой стороны она цвета зеленых оливок. Теперь это старая солдатская куртка. Шарон, гениальная женщина, купила ее в армейском магазине запасного обмундирования, отрезала лишнее, и легко пришила к ней красную куртку. Прежде чем это сделать она пришила сержантские нашивки и еще нагрудную ленту, куда можно прикрепить бейдж с именем и званием.

Она стирала куртку уже тридцать или сорок раз. Нашивки и все остальное уже стерлось, конечно, но места где они были по — прежнему заметны — на рукаве и на левой стороне груди — любой ветеран моментально узнает.

Вилли вешает куртку на крючок, опускает крышку, садится и кладет на колени чемодан. Открывает его и достает обе части своей трости и быстро соединяет их. Держа ее за нижнюю часть он вытягивает руку и вешает трость поверх куртки на дверной крючок. Затем закрывает чемодан, отрывает немного туалетной бумаги с рулона, шурша ею, что означает — дело сделано (может и не обязательно шуршать бумагой, но лучше подстраховаться) и смывает за собой.

Прежде чем выйти из кабинки, он достает из того же кармана где конверт с деньгами, очки. Это большие, в стиле ретро, изогнутые солнцезащитные очки, которые ассоциируются для него с восковыми лампами и фильмами про байкеров с Питером Фонда в главной роли. Они очень хороши для его дела, в первую очередь потому что сразу видно что он ветеран, и частично потому что никто не может заглянуть ему в глаза, даже сбоку. Вилли Тиль остается в туалете отеля Вайтмор, так же как Билл Тиль в офисе Земельных Ресурсов Западных Штатов. Человек который выходит — в бесформенной куртке, очках и постукивая белой тростью перед собой — это Слепой Вилли, неотъемлемая часть Пятой Авеню, как его когда‑то назвал Риган.

Когда он идет по лестнице вниз к вестибюлю (Слепые без сопровождения никогда не пользуются эскалатором) он замечает женщину в красном свитере идущую ему навстречу. В затемненных линзах его очков она выглядит словно экзотическая рыба в грязной воде. Но это не только из‑за очков — он теперь Слепой Вилли и до двух дня он будет слепым. Как он был слепым, когда его и его лучшего друга Бернарда Хогана, эвакуировали на вертолете с поля боя в 67–ом. Только тогда он был еще и почти глухим. «Я ослеп!», постоянно повторял он когда молодой солдатик опускался на колени к нему и Бернарду. Он слышал себя, но будто в тумане, словно мозг вышел погулять в соседнюю комнату, в то время как глупый рот все еще открывался чтобы произносить слова. «Боже, парень, я ослеп! Весь гребаный мир взорвался нам в лицо и теперь я ослеп!» Парень был смелым, «На мой взгляд у вас все нормально с глазами. Возможно это просто временная слепота». И, как оказалось, он был прав — слепота продлилась не больше недели (по правде говоря, всего три дня но он не говорил об этом, пока не вернулся в Штаты).

Бернарду не повезло. Насколько знает Вилли, он умер.

«Вам помочь?», спрашивает его женщина в красном свитере.

«Нет, спасибо, мадам», отвечает Слепой Вилли.

Непрерывное постукивание трости по полу прекращается и он начинает искать боковые границы лестницы, махая тростью в воздухе слева направо. Слепой Вилли кивает, затем осторожно но уверенно двигается вперед пока рукой с чемоданом не касается перил лестницы. Он перекладывает чемодан в руку с тростью, хватает освободившейся рукой перила и поворачивается к женщине. «Спасибо, я в порядке.»

Он начинает спускаться вниз, постукивая тростью впереди себя, легко удерживая в одной руке и чемодан и трость. Чемодан практически пустой, но позже, конечно, уже будет все по — другому.

10:10 утра

Пятая Авеню украшена в честь праздника — нарядная и блестящая, только видит он все сквозь очки довольно смутно. Уличные фонари украшены ветвями падуба. Трамп Тауэр превратилась в рождественский подарок, с огромным красным бантом. Сорокафутовый венок изящно укутал серый фасад банка Бонвит. В витринах мигают фонарики. В магазине Уорнер Бразерс тасманийского дьявола на Харлее — Девидсоне временно заменили на Санту в черной кожаной куртке. Звенят колокольчики. Где‑то рождественские певцы поют «Тихую ночь», не самое любимое произведение Слепого Вилли, но намного лучше чем «Слышишь ли ты то же, что и я слышу?».

Он останавливается там где всегда — перед церковью Святого Патрика, что напротив магазина Сакс — позволяя нагруженной подарками толпе течь мимо. Движения его теперь просты и благородны.

Его дискомфорт в мужской уборной — застенчивое чувство непристойной наготы перед толпой, исчезло напрочь. Теперь он будто человек, отправляющий некий ритуал, тайную мессу для всех — и живых и мертвых.

Он садится на корточки, открывает свой чемодан таким образом что проходящие мимо люди могут прочесть наклейку на крышке. Он достает свою, обернутую фольгой табличку, прикрепляет ее на веревку и вешает себе на шею. Табличка висит на груди, поверх его военной куртки:

Сержант Вильям Дж. Тиль, Корпус морской пехоты США

Служил в Корее, 1966–1967

Потерял зрение в Кон Тиен, 1967

Лишен льгот благодарным правительством, 1979

Лишился дома, 1985

Стыдно просить, но у меня сын — студент

Не думайте обо мне плохо, если можете

Он поднимает голову таким образом что белый свет этого почти готового к снегу дня, скользит по линзам его черных очков. Вот теперь начинается работа, и эта работа такая трудная, что вряд ли кто‑нибудь может себе представить ее трудность. Существует особая манера стоять, нечто похоже на военную стойку по команде «вольно». Голова должна быть поднята, и смотреть нужно как бы на и в то же время сквозь тысячи и тысячи людей идущих мимо. Руки в черных перчатках должны висеть вдоль тела и ни в коем случае нельзя держать в них табличку или теребить свои штаны или занимать их чем‑либо другим. Он должен выглядеть как человек с уязвленной гордостью. Не должно быть никакого раболепия, стыда или позора, и тем более нельзя выглядеть сумасшедшим. Он никогда не разговаривает, если только с ним не заговорят, и то только в том случае, если обращаются к нему с добротой в голосе. Он не отвечает тем, кто сердито спрашивает его почему он не займется реальным делом, или о том, что значит лишение льгот, или обвиняет его в фальсификации, и конечно, тем кто желает узнать что это за сын такой, ради учебы которого папа просит милостыню.