Любовь Романова - Мы приговариваем тебя к смерти

Когда темно-синие подтеки масляной краски, в которые упирался мой взгляд, погрузились в зыбкую трясину, передо мной возникла все та же поляна с дубом. Только вместо сумерек она куталась в утреннюю дымку. Землю вокруг узловатого ствола согревало одеяло желто-коричневых листьев. Кто-то собрал часть из них в небольшую кучу — низкую и длинную, словно горный хребет где-нибудь под Геленджиком. Как в детстве меня охватило острое желание рухнуть на хрусткую перину и зарыться лицом в обрывки лесного наряда. Я уже навис над ней, готовясь к падению, но мое внимание привлекло бледное пятно в ажурной рамке сухих листьев.

Сердце ударило тяжелым камнем в грудную клетку, за шиворот проник октябрьский холод — моя находка оказалась частью человеческого лица. Из-под осеннего ковра выглядывал нос, лоб и неподвижный глаз, подернутый тусклой пленкой. Борясь с брезгливостью, я смахнул листья, и увидел Нюфу. Его шею охватывал багровый ошейник — след от веревки. Капроновой веревки, найденной мною в ящике кухонного стола и брошенной перед отъездом в дорожную сумку. На всякий случай.

Вскочив на ноги, я попятился, не сводя глаз с неподвижного тела, потом развернулся и бросился туда, где совсем недавно находилась дыра в металлической сетке. Но вместо нее из-за молочной завесы опять возник Нюфа. Он стоял, широко расставив ноги и, по-птичьи, склонив голову. Точнее, его голова болталась на плечах нелепым помпоном, но это не мешало мертвым глазам неотрывно смотреть мне в переносицу. Он стоял и молчал.

Молчал и смотрел.

Я не выдержал. Спрятал лицо в холодные ладони…

… и проснулся.

В комнате кроме меня никого не было. Заправленные кровати заставили взглянуть на часы. Черт! Время подъема давно прошло, так же как и утренней зарядки. Сейчас весь народ завтракает в холодной столовой, пропахшей хозяйственным мылом и рассольником.

Через пять минут я вошел в длинный зал, заставленный колченогими столами. Наш класс поглощал манную кашу в самом дальнем углу, у окна. Я обратил внимание, что Нюфа сидит за одним столом с Леней и Дроном. Увидев меня, они неловко кивнули — ботаник продолжал рассеянно разглядывать что-то за искажавшим внешний мир волнистым стеклом окна. Я не стал подходить к этой троице — сел за свободный стол и погрузил ложку в остывшую кашу.

Начался самый странный день в моей жизни. Руки не слушались, голос подводил, срываясь на петушиный дискант, осенняя грязь то и дело выдергивала из-под ног беговую дорожку, а нудный дождь сделал все турники скользкими, будто смазав их машинным маслом. Класс смотрел на меня с холодным недоумением. Наша команда во время всех забегах не поднималась выше десятого места.

Я чувствовал, как вокруг возникает зона отчуждения. Нет, никто не объявлял мне бойкот и не напоминал о вчерашних событиях, но неловкая тишина повисала всякий раз, когда я приближался к курящей за корпусом компании или заглядывал в палату в разгар общего веселья. Мне не требовались подсказки, чтобы понять причину такого отчуждения. Просто каждый из них чувствовал: рядом находится убийца. Человек, способный выдернуть ящик из-под ног пацана с петлей на шее. Сказав «тащи ящик», я прошел «точку не возврата». Как самолет, уходя в штопор. Как киллер, нажимая на курок. Как девушка, сообщая своему парню об измене. Уже ничего нельзя исправить — убийство состоялось. Возвращение невозможно.

Удивительнее всего оказались метаморфозы, произошедшие с Нюфой. Еще вчера он словно провоцировал своим нелепым видом едкие замечания, а сегодня у любого остряка его отрешенный взгляд отбивал всякие потуги на юмор. Впрочем, в роли остряков теперь выступали только чужаки. Все, кто тогда находился на поляне, как будто сговорились, создать Нюфе надежный тыл.

— Эй, француз толстозадый, вали отсюда! — насела на Нюфу после обеда пара незнакомых парней. Они присмотрели занятую им одну из немногих сухих скамеек. — Давай, чеши! И жопу не забудь!

Я стоял слишком далеко, чтобы расслышать его ответ, но мне было прекрасно видно, как сникли пацаны, опустили плечи и начали озираться, в поисках пути к отступлению.

— Кончайте базар, мужики. Место занято! — за их спинами материализовался Дрон с тремя одноклассниками. Они не спеша уселись на скамейку, показывая, что пришлым здесь делать нечего. Я не стал досматривать трогательную сцену «один за всех — все за одного». Побрел в корпус, по дороге размышляя над мотивами новоявленных робингудов. Неужели, хотят загладить вину перед Нюфой? Вряд ли.

Понимание пришло под вечер, когда я случайно за ужином встретился с ним взглядом. С круглого лица Нюфы на меня равнодушно смотрели глаза незнакомца. Я не ошибся: тот ботаник, который почти десять лет ходил со мной в один класс, умер вчера в капроновом петле, и сейчас в его теле сидело чужое существо, инопланетный червь, который снисходительно ухмылялся похабным шуткам за столом, с аппетитом уплетал скользкие макароны и быстро учился жить в человеческой оболочке. Этому червяку удалось то, что никогда не получалось у Мишки Нефедова — он сразу занял теплое местечко в школьной иерархии. Превратился из изгоя в полноправного члена группы. Стал своим.

Последнюю ночь в лагере я долго не мог уснуть. Ворочался на певучей кровати, пытаясь вписаться в бугристый ландшафт продавленной сетки. Меня терзали обрывки мыслей и снов, неприятных, как воспоминания о первом неудачном сексе. Под утро пришлось признаться: причина бессонницы — страх перед очередным кошмаром. Я полежал еще немного, обдумывая это открытие, а потом встал и поплелся в туалет. Умываться.

Там, в мире бежевого кафеля и эмалированных раковин, водопроводные краны разгоняли скуку, выстукивая монотонную мелодию. На стене грустным памятником так и не пришедшей в лагерь цивилизации висела неработающая сушилка для рук. В наполовину закрашенное зеленой краской окно заглядывал бледный рассвет.

Я плеснул в лицо холодной воды и уставился на свое отражение в зеркале над умывальником. Карие глаза, как у отца, короткий нос с резко очерченными ноздрями, широкие брови, сросшиеся на переносице — знакомое и одновременно чужое лицо. Может, я тоже умер? Там, под дубом? И сейчас мое отражение изучает кто-то другой, забравший себе тело и память Сани Морозова?

Я ненадолго отвел глаза от зеркала, чтобы закрыть кран, а когда посмотрел вновь, вскрикнул, увидев лицо Нюфы.

— Что, Мороз, совесть мучает? — Спросил он незнакомым голосом. — Спать мешает?

Нюфа стоял у меня за спиной. Улыбался. Я разглядывал его в зеркало. Рыхлый, неуклюжий ботаник в клетчатой рубахе. Думать о нем, вопреки очевидному, как о ботанике было приятно — давало надежду, что все еще может стать, как раньше.