Кирилл Кудряшов - Круги на воде

Да, он примитивен. Да, он урод, а я — человек. Но разве человеческая память не имеет свойство отбрасывать все плохое, чтобы не травмировать психику? Что мы помним лучше всего? Свой первый сексуальный опыт, свой лучший день рождения, свою свадьбу… А попытайтесь вспомнить как в школе вас первый раз били старшеклассники? Как у вас из кармана пропал кошелек со всей зарплатой? Как вас бросила любимая? Да, вы вспомните это, но, я уверен, подробностей будет куда меньше, и само воспоминание — менее четким…

— Не помню, — ответил я.

— И я не помню, — ответила Саша.

— Вы… оба… Не такие, как я. Кто вы?…

— Люди…

— А кто я? — урод обернулся к нам, — Кто я… такое?

— Не знаю…

— Но я не человек… — констатировал он, — У меня может быть… дом… Я могу… научиться… Но я помню темноту… Значит я не человек. Человеком быть… хорошо. Человек… не помнит!.. Я хочу быть… человеком… Я хочу… забыть… Не хочу… видеть это…

Он ушел, продолжая бормотать что-то себе под нос, оставив нас вдвоем…

С тех пор прошло три недели… Удивительно, но все наладилось. Первые две ночи после визита к нам урода, мы запирали дверь на все замки, и, в довершение всего, на швабру — как в старом анекдоте. Днем мы боялись выходить во двор, и как в самый первый день в Молчановке, ходили всегда по двое, держа наготове заряженные автоматы.

Но не это было самым страшным. Не то, что в Молчановке становилось все больше и больше уродов, обживавших ничейные дома, и не то, что время от времени они подходили к нашей ограде «поговорить». Не смотря на свою жуткую наружность они были практически безвредны…

И даже не то, что мы перестали быть хозяевами целого мира, пугало меня больше всего. Не то, что отныне у нас появились незваные соседи, и не то, что они косо поглядывали на нашу корову, явно видя в ней потенциальный шашлык…

Самым страшным было то, что происходило между нами. Меня пугало то чувство отчужденности, которое поселилось в Сашиной душе после поездки за предел. Мы по-прежнему жили вместе, вместе занимались хозяйством, и вместе спали в одной постели, но чувство духовного единения пропало…

Вы когда-нибудь задумывались о смысле выражения «моя вторая половинка»? О том, как это здорово, идеальной дополнять друг друга… И как это сложно, стать единым целым из двух половинок… Если задумывались — вы поймете, что чувствовал я, думая, что теряю Сашу.

Мы больше не были единым целым! Два молчаливых «Я». Два молчаливых призрака, потерявших частичку себя… Ну, или, по крайней мере, не потерявших, а лишь уронивших ненадолго. Потому что со временем все наладилось…

Я часто ловил Сашу за тем, что она всматривается в зеркало. По несколько десятков минут сидит на диване и вглядывается в его блестящую поверхность, силясь увидеть в нем что-то… Я не раз спрашивал ее об этом, но Саша предпочитала отмалчиваться. Прятать зеркало за спиной, когда я подходу к ней, с улыбкой на губах, но без оной в глазах, говорить, что поправляет макияж.

Думаю, что я знаю, что она искала там. Темноту. То, что видят в зеркале уроды! Холодную тьму, следующую за ними…

Иногда, но, слава Богу, очень редко, я видел, как на ее лице промелькнет страх. Страх, похожий на тот, что я видел в глазах урода, когда он смотрелся в это самое зеркальце. Страх холодной тьмы! Но секунду спустя на ее лице уже читалось облегчение — уж не знаю, что мелькало там, в глубинах зеркала, но оно исчезало достаточно быстро, чтобы позволить Саше не сойти с ума…

Но все наладилось… Я даже не понял, как это произошло. Просто, две недели спустя, вечером Саша поставила в магнитофон кассету с какой-то медленной и красивой музыкой, и подошла ко мне, протянув руку.

— Белый танец, — сказала она, — Дамы приглашают кавалеров…

— Батарейки посадим… — ответил я, хотя душа моя ликовала, — Они ж теперь на вес золота!

— Ну и пусть! Будем жить при свечах!

— Значит при свечах, — согласился я, нежно взяв протянутую руку в свою.

И мы танцевали, пока композиция не закончилась. Я не знаю, что это было, и никогда потом не интересовался у Саши, чью кассету она поставила в тот день. Лучше пусть она останется для меня абстрактной, волшебной музыкой, звуки которой я буду помнить всю оставшуюся жизнь…

В Сашиных глазах я все еще читал робость и страх. Страх вновь сблизиться со мной, вновь открыть мне душу, но в то же время я видел в них и желание сделать это… И все пошло на лад. Я все реже видел грусть в ее глазах, и все чаще видел ее улыбку. Как бы пафосно это не звучало, но счастье вновь вернулось в наш маленький домишко в Молчановке, не смотря ни на что…

А сейчас мне, пожалуй, нужно окончательно определиться, для кого я пишу эти строки. Помнится, когда я садился писать это, я еще не знал, что выйдет из тех нескольких строк, что я записал на бумаге при свете керосинки. Я не задумывался, будут ли это мемуары, или мой дневник, не задумывался, для кого я это пишу — для себя, или для кого-то еще… Сейчас, готовясь закрыть эту толстую тетрадь, мне нужно сделать это. Нужно определиться…

В этих страницах слишком много меня. Моего горя и моей радости, моего страха и моей любви. В этой тетради я… И вполне возможно, что я писал это для себя, чтобы выстроить на бумаге в хронологическом порядке все то, что произошло со мной за этот месяц. Чтобы копнуть поглубже в своей собственной душе, и вытащить на поверхность то, что ютилось в ней на самом дне.

Если все это я писал для себя, то я могу смело отложить в сторону ручку и закрыть эту тетрадь. Закрыть эту страницу моей жизни, потому что будь последний месяц моей жизни чьим-то рассказом — тремя абзацами выше он закончился бы фразой «И жили они долго и счастливо». Они, то есть мы с Сашей. Мы снова вместе, снова не боимся друг друга потерять, и верим, что этот мир наш, не смотря ни на что…

Но что, если этот рассказ не обо мне? Что, если он о мире, в котором больше нет Медянска? Ведь перечитывая написанное я вижу, что не раз обращался с исписанных страниц не к самому себе, и не к своему дневнику (как любят писать маленькие девочки: «Здравствуй, дорогой дневник, сегодня я была там-то и там-то…), а к кому-то еще. К тому, кто будет это читать после меня.

Если так, то у этого рассказа осталась еще одна глава. Этакий постскриптум, пусть и достаточно большой для послесловия.

Да, рассказ обо мне, писавшийся для меня, закончен. И теперь перед вами рассказ о вас, написанный для вас. Может быть вам трудно будет это читать, и уж точно вам трудно будет в это поверить, но я видел все, о чем пишу своими глазами! Мне можно верить…

Параллельно тому, как развивались наши отношения с Сашей, развивался мир вокруг нас. Рос и видоизменялся, и его рост заключался не только в том, что грань миров уходила все дальше и дальше, выплевывая на свет божий все новые и новые квадратные километры нового мира. Зазеркального мира…