Мария Семёнова - Джокер

Варенцовой после кормокухни есть не хотелось совсем. Она не смогла устоять только перед селёдкой под шубой, приятно удивилась качеству и добавила полпорции окрошки. Пётр Петрович без конца заглядывал в её тарелку, и Оксана снова озлилась. «Только попробуй мне высказаться, что, мол, девушка на диете. Точно нос сплющу…»

Но Пётр Петрович, на счастье своё, промолчал, и минут через двадцать, снова облачившись в резину, Оксана уже мыла матчасть. То есть котлы, вёдра, мясорубку, фаршемешалку и костедробилку. Что до куратора, он отправился за многопудовую дверь — работать с документацией.

«Странно, — рассуждала за работой Оксана. — Человек чего-то больше боится, чем потери погон, ведь за пьянство на службе нигде по головке не гладят. Или терять нечего? Или он настолько ценный кадр, что ему прощается всё? Чёрт их тут знает, и этом управлении „Z“. Что им на самом деле нужно? Действительно пытаются бороться с чем-то глобальным или каждый сам по себе в этой мутной воде рыбку хочет поймать?..»

Часа через полтора под аккомпанемент металлического скрипа появился куратор. Хмурый, с покрасневшим носом. Хоть и говорят, что Бог любит троицу, но третий визит в кладовую на Петра Петровича повлиял до крайности негативно.

— А, стажёр, ты, — изрёк он, словно ожидал увидеть на Оксанином месте кого-то другого. Потом махнул рукой, едва ли не всхлипнул и очень проникновенно добавил: — Влипли мы с тобой, стажёр, ой влипли… Обратной дороги нет… Не будет нам пощады ни от тех, ни от этих. Попали мы, стажёр, в жернова…

Зря ли говорят, что у трезвого на уме, у пьяного — на языке. Варенцова заинтересованно ждала продолжения, но его так и не последовало. До самого конца рабочего дня Пётр Петрович оставался тих и неразговорчив.

Наконец оба сняли сапоги, избавились от удушливых защитных костюмов и покатили велосипеды малой скоростью к КПП. По пути встретили майора в бандане — тот, выставленный с кормокухни, без дела не сидел: забирал из клеток павших зверьков, видимо, чтобы не пропали зря шкурки.

Пётр Петрович с отвращением сплюнул.

— Палач, убийца, страшный человек… — шепнул он Оксане. Глянул на часы и показал малиновую книжку охраннику: — Девушка со мной. Пропустить без досмотра.

Велосипед едва повиновался ему — Пётр Петрович ехал по сложной кривой, не всегда совпадавшей с тропинкой, так что путь до знакомой полянки был отмечен ругательствами и приземлениями. Наконец удалось приковать байки цепью к стволу и — слава тебе, Господи! — подняться на борт. Потом была другая поляна, красный «Юпитер» с коляской, каска с забралом, выбоины шоссе…

Кривоватая вывеска «Горбаня» показалась Оксане родным причалом.

— Ну вот, товарищ стажёр, пока всё. — Пётр Петрович выглядел смертельно серьёзным. — Поздравляю с боевым крещением. Думаю, мы сработаемся… Завтра в девять ноль-ноль вам будет звонок, встреча по паролю, пароль всё тот же: «Говорят, грачи прилетели». Не забудьте отзыв. Ну, до связи.

Быстро оглядевшись по сторонам, он вжал голову в плечи и под рёв мотора исчез в туче сизого выхлопа.

«Вот клоун, — передёрнуло Оксану. — А я дура…»

Больше всего ей сейчас хотелось под душ, смыть ароматы зверофермы. А по большому счёту — сбежать. Стремительно и без оглядки, куда глаза глядят. Подальше от всяких там Максимов Максимычей с Петрами Петровичами. От норок с обгрызенными лапами — хотя уж чего-чего она вроде бы в жизни своей не видала…

Сколько раз за минувшие годы её посещало подобное желание? Прав всё же был мудрец Соломон: «И это пройдёт…»

Выйдя на площадь, Оксана сразу увидела давнего своего знакомца — бомжа Никиту. Тот, даром что блаженный, вовсю торговал.

Да не чем-нибудь, а вяленой рыбой!

— А вота щука зубаста! А вота плотвичка глазаста! Гайдар с Чубайсом поели, потом кишкою скорбели. А вота щука зубаста…

Увидев Оксану, он заулыбался ей, как родной.

— Возьми лещика, душа-девица. Икряной, зкологический, без глиста. Вкус — во рту тает…

Глаза у Никиты были добрые, лик — евангельски светел, и уже рыба казалась добытой не иначе как в море Галилейском.

— Спасибо, денежек нет, — улыбнулась в ответ Варенцова. — Была одна монетка стоящая, да и та тю-тю…

— А ты возьми так, — одарил ее лещом Никита. Кашлянул и вдруг перестал улыбаться. — Ты, девка, это… того… Поглядывай нынче по сторонам. Сон у меня намедни был скверный, а сны у меня, желанная, все вещие. Так что, как говорится, на Бога-то надейся, а сама, девка, держи ушки топориком…

— Ага, и хвост пистолетом, — в тон отозвалась Оксана, нахмурилась, мотнула головой. — Спасибо за леща и за ласку. И за сон в руку. Учту.

Посмотрела в мудрые, синие, как небо, глаза, благодарно кивнула и пошла к себе.

Тихон валялся на кровати — рыжий, усатый, размерами с диванную подушку. При виде хозяйки он вытянул лапищи, пару раз показал и спрятал здоровенные когти.

«Ещё расту, — вспомнив наклейку на чьей-то „Оке“, умилилась Оксана. — А так я — тигр!»[88]

— Будешь хорошим мальчиком, — сказала она вслух, — дам леща. Настоящего, с икрой. Экологического, говорят.

«Ну, если экологического…» Тихон встал, потянулся, вывернулся в зевке, продемонстрировав вполне внушительные клыки. Мягко спрыгнул с кровати, подошёл, хотел потереться в ногах, но принюхался и брезгливо потряс лапой. «Фи, и где ты только шаталась!» И всё-таки потёрся, отчего Оксанино сердце окатило тёплой волной. Она знала что меньший брат её не бросит. Ни при каких обстоятельствах…

Она открыла форточку и скоро уже стояла под душем. Казалось, холодная вода смывала грязь не только с тела, но и с души. Постепенно полковнику Варенцовой расхотелось куда-либо бежать, все проблемы стали казаться так или иначе разрешимыми, все жизненные тяготы и безобразия утратили ауру окончательности и безнадёги. Сейчас она поужинает (ах, лещ, экологический, икряной…), немного отдохнёт, а потом отправится с Тихоном на променад. Вёрст этак на восемь. Ну а уж потом — на закладочку — почитает Краева, дарёный роман. Да… Краев… Олег. — «Боженька, ну присмотрел бы Ты за здешней сотовой связью, ну что Тебе стоит, а?.»

Шум, внезапно поднявшийся за дверью, прервал цепочку мирных и приятных, в общем-то, размышлений. Началось с того, что по стеклу заскрежетало железо, а потом внутри номера шумно захлопали крылья. И одновременно подал голос Тихон. Да как подал! Это был не мяв, не ор, не шипение, даже не рык, а нечто гораздо более грозное! Это был клич исконной, поистине генетической ненависти, сдобренный бешеным вызовом и непреклонным намерением, если придётся, закрыть собой амбразуру!