Голодный мир - Андрей Михайлович Подшибякин

Лет восемь назад один из новошахтинских сельхозпартийцев с большевистским именем Клим Марленович Городовиков заехал в больницу с подозрением на онкологию – и подозрение это моментально подтвердилось.

У Алексея Тихоновича были с Городовиковым дела, да и по жизни они приятельствовали, поэтому он подключил своих близких врачей из облцентра, просил Москву о помощи по партийной линии, даже дергал декана ростовского мединститута, рабочий телефон которого ему по дружбе дала одна знакомая проститутка.

Тщетно.

Клим Марленович почернел и скукожился за считаные недели. Из стационара в ростовской ЦГБ его выписали – мест на койках не хватало даже по очень большому блату. Химиотерапию нужного формата могли сделать только в Москве – а там было много и своих таких, с подтвердившимися подозрениями. Да и сам он погас, смирился.

Алексей Тихонович отвез друга и коллегу домой, в Новошахтинск, и сдал родственникам (помирать).

Тяжело тогда было, хуево.

Думал: случись такое, не дай бог, тьфу-тьфу-тьфу, так лучше двустволочку в бороду упереть и жахнуть дуплетом, чтобы сразу, единомоментно. Вздрагивал. Крестился даже, хоть и не умел никогда – стороны путал.

Как-то ночью в дверь замолотили. Алексей Тихонович гостей не ждал, поэтому поначалу испугался, потом испугался еще сильнее (тогда Андропов генсеком был – предприимчивым партийцам из богатых областей было из-за чего очкануть), потом мельком подумал про хранящееся в сейфе охотничье ружье, – и, наконец, понуро поплелся открывать, матерно шикнув на жену.

В дверях, выпучив глаза и тяжело дыша, стоял кто-то из молодых родственников Городовикова – то ли племяш, то ли свояк, то ли еще какой-то троюродный кум. Размахивал руками, мямлил – в том смысле, что одевайтесь, ехать надо.

«Умер, что ли, Марленыч-то? – мрачно подумал Алексей Тихонович. – Так я что? Чего среди ночи ломиться? Сами там разбирайтесь, семья большая».

Оказалось, что не умер, а совсем наоборот.

От Пролетарки до Новошахтинска ехать-то хуйню: полчаса максимум, если по трассе через Веселый. Но свояк домчал Алексея Тихоновича на своей «Ниве» по кушерям минут за пятнадцать, так ничего толком и не объяснив, – как не разъебались только насмерть по темноте и на таких скоростях!..

На крыльце городовиковского дома («Образцовой культуры быта», – зачем-то всегда добавлял Клим Марленович) сонный Алексей Тихонович вопросительно уставился на свояка: что, мол, дальше-то?

Свояк, так и не ответивший ни на один вопрос и вообще ни сказавший ни одного внятного слова, замахал рукой: туда, мол, внутрь идите.

– А ты че? А где все? – спросил ничего не понимающий гость.

Свояк спрятал глаза и попятился.

Хер знает что.

Алексей Тихонович протер кулаками глаза и огляделся.

На улице было безлюдно, темно и тихо. Это его что, получается, в одно лицо выдернули к покойнику? А где родственники, бабки-няньки?

Алексей Тихонович прислушался: объяснимого и даже обязательного в таких обстоятельствах женского воя из дома не доносилось.

Плюнул под ноги и в приступе внезапной и несвойственной себе злой решимости шагнул в дверь.

Розовощекий, полный жизни и ощутимо бухой Клим Марленович Городовиков в одиночестве сидел за обеденным столом, уставившись в пространство перед собой. Его лысина поблескивала в свете люстры.

На столе: полупустая бутылка коньяка «Наполеон», явно подаренного какой-нибудь ростовской, а то и столичной шишкой – сам Клим Марленович был, во-первых, прижимист, а во-вторых, всем прочим напиткам предпочитал домашний самогон на айвовых косточках.

Два стакана, один из них разбитый.

Охотничий нож.

Тушка голубя с отрезанной головой.

Перья, кровь, нехорошие черные пятна.

Алексей Тихонович остановился на пороге.

– Ты, Алёха, присаживайся, – вдруг совершенно буднично сказал больше не умиравший от рака Городовиков.

Поймал безумный взгляд Алексея Тихоновича, проследил его направление, пьяно мотнул рукой в сторону натюрморта.

– Это, блять, так надо. Я щас… Это… Сядь, я сказал!

Голос хозяина бухнул, как из матюгальника на первомайской демонстрации.

Алексей Тихонович криво, на полжопы опустился на табуретку – словно готов был в любую секунду рвануть обратно к входной двери.

– Ты за меня был… Всегда. Горой. Не предал ни разу. По этой… по всей этой хуйне хлопотал. Поэтому я тебе его отдам. Он мне помог. Он прогнал эту… заразу ебаную, – тяжело, с паузами, давил из себя Марленыч.

Городовиков всегда суеверно боялся произносить слово «рак», чтобы не накликать, – в итоге, получается, не помогло. Или помогло?! Алексей Тихонович, который вообще перестал что-либо понимать, покосился на растерзанного голубя и спросил:

– Кого отдам?

– Меня, – сказал Афганец, которого секунду назад за столом еще не было.

От неожиданности Алексей Тихонович покачнулся на табуретке, не удержал равновесие и со всей силы ебнулся затылком об пол, – на это обстоятельство он потом списывал большинство своих воспоминаний об этой странной ночи.

Ни хозяин, ни странный кособокий человечек с белесыми бровями и пустыми, как десятикопеечные монеты, глазами поднимать его не спешили.

С кряхтением и натугой поднялся сам, оперся на стол, зыркнул неприязненно: что, мол, за херня еще?!

Вслух говорить было страшновато.

(Да и не получилось бы, даже если бы попытался.)

Марленыч рассказал, что вот с этим вот пареньком его познакомил… неважно кто.

Он всегда поможет, но просить можно – только один раз, когда уже совсем невмоготу.

Слушать его надо – во всём. Вопросов задавать ни в коем случае нельзя.

– Телефон запомни, не записывай, – он продиктовал гостю шесть цифр.

Во время этого монолога Алексей Тихонович чуть отмер и вопросительно посмотрел на Афганца (так, судя по всему, звали человечка): мол, а сам чего не продиктуешь?

Тот выглядел совсем иначе, чем показалось Алексею Тихоновичу до инцидента с табуреткой: высокий, с черными лютыми бровями, в круглых очках, как у Кота Базилио.

Чего только не привидится среди ночи!

Всё произошедшее он постарался поскорее забыть, на неделю-другую объявил пьянству неравный бой, и насовсем перестал поддерживать контакты с Марленычем, даже в Новошахтинск не ездил, чтобы там случайно не встретиться.

Жизнь пошла прежняя: не всегда спокойная, но интересная и в меру жирная.

А через время Алексей Тихонович узнал, запоздало и через третьих людей, что вскоре после чудесного исцеления Клим Марленович Городовиков поскользнулся на обледенелом перроне вокзала «Ростов-Главный» и упал под проходящий поезд Москва – Владикавказ. Хоронили его в закрытом гробу, потому что даже зубы чиновника районного значения размолотило в крошку.

Еще через время Алексей Тихонович сообразил, что Афганец не представлялся, а Марленыч никак конкретно его не называл: только «этот», «парень» и «он».

Но было абсолютно очевидно, что это именно Афганец.

* * *

На пассажирском сиденье «Тойоты» сидел седенький дедушка в роговых очках.

Он с неудовольствием покосился на проснувшегося в ужасе и