Мокруха - Ширли Джон

А вот обрызганный из баллончика золотой и серебряной красками манекен в позе фанатки Faith No More, выгнувшись в хип-хоперской позе, танцует за колючей проволокой; на манекене были красно-чёрные мини и корсет. Не такой прикид я бы себе хотела, вообразил Прентис реплику Эми, терпеть не могу дизайнерского нижнего белья, которое и бельём-то трудно назвать... а сколько ж оно стоит...

Из бутика доносилась песня The Cars, запавшая Прентису в память: Надень эти глаза. Эми с ума сходила от The Cars. Рика Оцашека она характеризовала как «гротескно восхитительного». Прентис терпеть не мог голоса Оцашека, но сейчас обнаружил, к собственному изумлению, что подпевает. Он и не думал, что помнит слова песни. Теперь голос певца показался ему значительно приятнее.

Он сообразил, что проголодался и хочет пить, а ноги огнём горят. Да, в неважнецкой я форме, подумал он. Остановился у кафешки с претензией на парижское бистро, заказал суп, хлеб, бри и капучино. Эми нашла бы суп чрезмерно жирным, но Прентису он понравился.

Он ел и отдыхал. Немного оживившись после капучино, он заплатил по чеку и побрёл дальше по улице, остановившись пару раз у галерей. Одна была из тех, где торгуют копиями картин импрессионистов и проектами интерьеров, всучивая их людям без собственного художественного вкуса. Он увидел пару цветных офортов и узнал руку автора картинок в гостевой комнате Артрайта. Он подумал было позвонить Лизе и пригласить её пройтись по галереям вместе. Да ладно, не нуди.

Он переместился к следующей галерее. Здесь выставлялись работы местных геев, художников-неоэкспрессионистов, отмеченные кичливой печатью затаённой вины. На картинах были показаны акты соития и самоувечия. Он вспомнил изрезанные руки Митча.

Он поспешил к следующей галерее. Картины здесь были безвкусные, хотя и профессиональные, напоминая скорей политические карикатуры: Буш и Горбачёв дрочат друг другу над кучами спрессованных тел страдающих обывателей низшего класса.

Эти рисунки, сказала Эми, слишком дидактичны и лишены непреходящей ценности. На них проклятие проповеди.

Так сказала бы Эми, напомнил он себе.

Нашлась одна картина, исполненная скорей личного, а не политизированного содержания. Босоногая женщина выбралась на ограждение фривея, по всей вероятности, намереваясь прыгнуть в плотный стаеобразный поток машин внизу.

Глядя на картину, Прентис ощутил пробуждение воспоминаний. Чувственных воспоминаний: он припомнил свои ощущения в момент, когда Эми впервые от него ушла. Чувство измены, смешанное с облегчением. Или это ощутила Эми? Он не был уверен. Внезапно ему захотелось обнять её... он почти осязал её... он чувствовал вкус её губ, обонял характерные запахи её кожи и любимой губной помады.

А потом он ощутил ещё кое-что. Подозрение. Всё утро и большую часть дня это ощущение преследовало его. Он чувствовал себя загнанным, преследуемым. Разумеется, преследуемым Эми. Не то чтобы она вселилась в него, и он стал одержим ею... а скорее — как если бы она совсем рядом, заглядывает ему через плечо, шепчет на ухо, наполняет его давно забытой эссенцией своего естества.

Он вдруг увидел себя таким, каким был в день их окончательного разрыва. Увидел Тома Прентиса, рафинированного зануду, с издевательским превосходством порицающего её за «детское поведение», за чрезмерно пылкую реакцию на его интрижку. Он явственно различил мелькающие под маской светского хлыща страх и неуверенность. И отвращение к себе.

Он её бросил. Он отказался от неё, отпустил по водам, и её вынесло во тьму внешнюю лос-анджелесского мегаполиса. Она умерла там. В одиночестве.

Ему захотелось ударить по рисунку женщины на ограждении фривея кулаком и продырявить картину.

Он развернулся и поспешно вышел из галереи. Поискал бар. Таковой нашёлся за папоротниковой изгородью, там было много зелени в кадках, латунных украшений и абстрактных картин. Он встретил их с облегчением: абстрактное искусство сейчас представлялось ему более безопасным. Заказав двойной Jägermeister, он принялся размышлять над способами изгнания Эми из своего мозга. Ничего не придумав, он поднялся и прошёл к платному телефону на задах бара. Джефф разрешил пользоваться его автоответчиком. Набрав номер Джеффа, он нажал соответствующую комбинацию клавиш и выслушал скопившиеся сообщения. Три бесполезных для Прентиса, предназначавшихся Джеффу, а одно — важное, от Бадди.

— Том, это Бадди! Если я всё правильно понял, ты по этому номеру... э-э, я просто хотел тебе сказать, что звонил Артрайт, он хочет тебя слегонца поддержать материально...

Ага, подумал Прентис, Зак благодарит меня за отсос.

— Не знаю, как ты сподобился на такое чудо, — продолжал чирикать Бадди, — но Зак говорит, что на вечеринке хотел бы побеседовать с тобой детальнее; а какая это вечеринка, кстати, и почему меня не пригласили? В общем, я просто хотел тебе сказать, что ты сам предложений не принимай, только улыбайся и маши, и говори: Отлично, позвоните Бадди! О`кей? Лады. Услышимся, приятель. Не пропадай.

Бадди установил новый рекорд длительности общения с автоответчиком Прентиса. Обычно он ограничивался единственной фразой: «Слушай, я думаю, тут что-то наклёвывается, так что перезвони». Необыкновенная велеречивость Бадди, без сомнения, была вызвана готовностью Артрайта отхаркнуть немного налички.

Ну хорошо. Это ведь хорошо. Радоваться надо.

Ну правда ведь радоваться надо.

Глава 8

Тело Митча понемногу поправлялось, а его разум начал сдавать. Иногда ему слышались голоса, хотя он был уверен, что в доме и снаружи никого нет. В следующее мгновение он понимал, что это шелестят розовые стебли.

Когда явился Палочка-Выручалочка, Митч его поначалу не признал. Коротышка выглядел как обычно, однако по какой-то причине идентифицировать знакомое лицо Митчу не удавалось. Для Митча это существо было ходячей функцией, телесным модулем, созданным для определённой работы, апофеозом угрозы, таившейся в доме. Палочка-Выручалочка двигался, как персонаж видеоигры, делал то-сё, пиликал так-сяк. Потом он исчезал. Игра заканчивалась.

Голос Эвридики привёл Митча в чувство.

— Митч?

Стена приглушала его.

— Подойди, поговорим!

Они раньше уже переговаривались через дыру в стене, но Митч мало что мог сказать.

— Ну что? — устало протянул он. — Я просто лежу. Мы здесь. Всё.

Как давно это было? Несколько часов назад. Потом он сидел на краю кровати, уставившись на обои. Узор то выплывал из фокуса, то возвращался. Сколько часов он так провёл? Он пожал плечами, встал, подошёл к стене, отодвинул шкафчик, нагнулся к дырке.

— Митч, ты... в порядке?

У него участилось сердцебиение и пересохло во рту.

— Эвридика, — ласково сказал он. — Я с ума схожу. Я теряю рассудок.

Он услышал в её голосе подступающее отчаяние:

— Сколько ты здесь?..

— Не знаю. Несколько дней. Может, несколько недель. Не уверен. Они меня не выпускают. Я блуждаю по странным местам внутри головы. Я видел та-акую гадость в той комнате, куда тебя запихнули, и снаружи... Эври... нам надо...

Им надо что? Он не знал точно.

— Я не могу открыть окно, — сказала девушка. — Твоя комната устроена так же?

— Ага. Тут нету аттических потайных дверей. Ничего нету. Выхода нет.

— Единственный способ — наброситься на кого-то, пока они проходят в дверь.

Он нахмурился.

Она что, всерьёз воображает так поступить?

— Они не позволят. Они знают, что ты делаешь. Они знают, о чём ты думаешь, что ты замышляешь. Так что веди себя, пожалуйста, хорошо. Умоляю. Они нас не выпустят, и точка.

— Выход есть всегда. Вот мерзавцы! Грёбаные ублюдки врали. Они нам всё время лапшу на уши вешали...

— Надо остаться здесь. Может, нам дадут ещё мозгосиропа.