Линкольн Чайлд - Зубодёр

            – С ним случилась такая истерика, какой я никогда не видел прежде. "Старик Дюфур придет!" – в ужасе закричал Диоген, и слезы брызнули из глаз. – "Ты украл его зуб, и теперь он придет… за мной!"

            Я опешил, но продолжил сохранять позицию старшего и более умного брата. Я ответил, что Дюфур, конечно же, не придет, будто он понятия не имеет, что его считают Зубным феем, и что тот не видел ни его, ни меня, и не знал, что зуб вообще оставляли. Но Диоген не поверил ни единому слову. Он настаивал на том, что Дюфур живет только ради зубов, что тот каждую ночь ждет подношения, собирает и хранит зубы, и наверняка видел все, что он и я сделали той ночью.

            Неистовство истерики и чувствительность, несвойственные Диогену, потрясли меня. Тут я начал понимать, что сделал что-то плохое, очень плохое. Я почувствовал себя виноватым, и мне стало стыдно. Я осознал собственную бессердечность. Диоген то впадал в приступы детской ярости, то плакал. Это был единственный раз на моей памяти, когда я видел его плачущим. Я извинился перед ним. Пытался по-своему, по-детски объяснить, насколько необоснованными были его опасения. Обещал защитить его. Но ничего не помогало. В конце концов, я сам расстроился и ушел к себе в спальню.

            Той ночью Старик Дюфур не пришел за ним. Наутро за завтраком Диоген был молчалив и угрюм. Я снова напомнил, что опасения совершенно беспочвенны. Но, даже втолковывая ему это, я ощущал тревогу, вспоминая пустую плевательницу, в которой не было других зубов. Во Французском квартале жили десятки, сотни детей и, наверняка, в плевательнице должно было скопиться достаточно зубов. И где же они? Почему внутри не было хотя бы нескольких других? Но я как мог, игнорировал эти мысли.

            За ланчем Диоген оставался все таким же взволнованным, раздосадованным и расстроенным. Где-то в середине дня он исчез. Он часто так уходил – никому не сказав, куда направляется, или по возвращении домой, где он был. Так что, даже при сложившихся обстоятельствах, я не особо волновался. Я полагал, что Диоген прячется в шкафу с одной из книг, которых ему нельзя было читать, или ставит какие-нибудь ребяческие эксперименты в огромном подвале нашего дома.

            К ужину он не вернулся. Дядя Эверетт беспокоился до тех пор, пока я не заверил его, что Диоген часто исчезает подобным образом, и из-за этого не стоит волноваться. После ужина, за бренди и сигарой, дядя Эверетт посетовал на то, что такому малышу не следует гулять по ночам, но я еще раз заверил его, что Диоген скоро появится. Мои слова убедили дядю, и он отправился спать.

            Наутро Диоген так и не появился, и это встревожило домочадцев. Дядя Эверетт строго отчитал меня за то, что я убедил его, будто исчезновение брата не было проблемой. Я мучился, раздумывая, должен ли рассказать о случившемся накануне. Но я все еще был абсолютно уверен, что Диоген рассердился на меня, надулся, ушел и сидит в укромном месте, целый и невредимый. Тщательно обыскав дом, но так и не найдя брата, дядя позвонил в полицию. Все попытки отыскать Диогена оказались бесплодными. Полиция проверила ряд подозрительных мест Французского квартала, тропинки вдоль берега реки, пирсы на Канал-стрит и парк Уолденберг. Наконец, около четырех часов дня двадцать седьмого августа, когда дядя призывал прочесать бреднями реку, я не выдержал и рассказал, что произошло два дня назад. Все еще не веря, в тот момент я начал бояться, что, может быть, Диоген оказался прав… и Старик Дюфур пришел за ним.

            Дядя отнесся к моему рассказу с большим сомнением, если не сказать больше. Конечно, он не мог сообщить подобную версию полицейским: по его словам, рассказ звучал чересчур нелепо. Дядя не находил себе места – особенно он боялся нашего отца, раздражительного и вспыльчивого человека, который по возвращении обвинил бы его в пропаже сына и мог избить. В конце концов, он вздохнул, провел рукой по лицу и сказал:

            – Полагаю, надо проверить все варианты. Я сам схожу к мсье Дюфуру.

            Дядя Эверетт встал. Через переднее окно гостиной я наблюдал, как он зашагал по дороге в сторону улицы Монтегю. Я полагал, что дядя вернется через час, но его не было почти четыре. Но около полуночи, сидя на главной лестнице не в силах уснуть, я, наконец, услышал, как поворачивается ключ в замке парадной двери. Это вернулся дядя Эверетт, а рядом с ним стоял Диоген. Окаменевшее лицо брата было мертвенно-бледным. Не говоря ни слова, он сразу ушел в свою комнату, запер дверь и не выходил оттуда несколько дней.

            Пендергаст замолчал. Особняк на Риверсайд-драйв погрузился в безмолвие. Огонь погас, лишь угольки едва слышно потрескивали на решетке. Тяжелые портьеры закрывали наглухо запертые окна, и ни один звук с улицы не нарушал тишину библиотеки. Выждав еще минуту, Пендергаст продолжил рассказ:

            – Вид у дяди был ужасный, даже страшный. Волосы странным образом всклокочены, что было очень на него не похоже, а запавшие глаза налились кровью. Лицо выглядело как-то совсем не так: челюсти просели, щеки ввалились, губы тряслись, словно у паралитика, а нижняя часть лица раздулась, как если бы дядя набрал в рот воды. Кожа приобрела багровый, почти фиолетовый оттенок, а на щеке виднелся порез. Губы были сжаты, в глазах появился твердый блеск. Он так страшно посмотрел на меня – никогда раньше я не видел у него такого взгляда. Мне показалось, будто я заметил пятна крови на воротнике его рубашки.

            Он скрылся в задней части дома и позвал экономку. Услышав его голос, я был потрясен. Голос изменился, стал другим – невнятным и хриплым, как если бы дядя был пьян. Мне удалось лишь отчасти разобрать их диалог, но, похоже, он просил экономку подтвердить, что отец вернется на следующий день. Ему немедленно надо было уйти, и он вверял меня и Диогена под ее опеку.

            Получив желаемое подтверждение, дядя проследовал в кабинет. Напуганный, я все еще сидел на лестнице и прислушивался к каждому шороху. Из кабинета до меня донесся скрип перьевой ручки. Потом дядя Эверетт снова вышел. Несмотря на душную ночь, на нем был белый льняной пиджак. Одну руку он держал в кармане, но я видел его бледные пальцы, сжимавшие рукоять пистолета. По всей видимости, дядя не заметил меня, открыл парадную дверь и растворился во тьме.

            Я ждал его возвращения, но дядя не вернулся. Диоген сидел за запертой дверью, не реагируя на стук и мольбы. Ночь мы провели без дяди Эверетта. Настало завтра, а я все ждал. Прошло утро, затем часы пробили двенадцать, пошла вторая половина дня. Диоген продолжал скрываться в своей комнате, а дядя Эверетт все не возвращался. Мне было дурно от страха.