Стивен Кинг - Ученик дьявола

— Морис, — кричала Лидия, стоя в дверях и вытирая мыльную пену посудным полотенцем. — Морис, сейчас же слезай с этой стремянки!

— Что? — повернул он голову, чтобы увидеть ее. Он стоял на второй сверху ступеньке алюминиевой стремянки. На этой ступеньке была ярко-желтая наклейка, гласившая: «Внимание! Равновесие с этой ступеньки может уйти без предупреждения!» На Морисе был плотницкий фартук с большими карманами: в одном — гвозди, в другом — дюбели. Земля под стремянкой была не очень ровная, и когда он двигался, стремянка слегка качалась. Затылок Мориса начал ныть, предвещая приближение мигрени. Он был раздражен. — Ну, что тебе?

— Я сказала, слезай оттуда, пока ты не свернул себе шею.

— Я уже почти закончил.

— Морис, ты качаешься на этой стремянке, как на волнах. Слезай.

— Как только все закончу, слезу! — сказал он сердито. — Отстань.

— Ты сломаешь себе хребет, — скорбно повторила она и ушла обратно в дом.

Через десять минут, когда он уже забивал последний гвоздь в водосточный желоб и отклонился назад, он услышал кошачий крик, а потом громкий лай.

— Господи, что это?

Он посмотрел вокруг, и стремянка угрожающе закачалась. В ту же секунду их кот по имени Красавчик, вылетел из-за угла гаража — шерсть дыбом, глаза сверкают. За ним, высунув язык, гнался соседский щенок колли с волочащимся поводком.

Красавчик без злого умысла, хоть и не от большого ума, кинулся под стремянку. Щенок бросился за ним.

— Осторожно, ты, глупая псина! — закричал Морис.

Лестница зашаталась. Щенок толкнул ее с разбега.

Стремянка сложилась, и Морис с испуганным воплем слетел с нее. Гвозди и дюбели высыпались из карманов фартука. Он упал на ребро бетонной дорожки, и его спину пронзила ужасная боль. Он не столько услышал, как почувствовал, что хрустнул хребет, А потом все потемнело.

Когда мир опять приобрел цвет, он все еще лежач на кромке дорожки, усыпанной гвоздями и дюбелями. Лидия стояла на коленях, склонившись над ним, и плакала. Сосед Роган тоже стоял рядом, белый, как полотно.

— Я же тебе говорила, — причитала Лидия. — Говорила, слезь с этой стремянки. Вот теперь видишь, что получилось?

Морис понял, что видеть этого совсем не хочет. Боль, пульсирующая и сжимающая, опоясала его, как ремень, это было ужасно, но хуже всего было то, что ниже этого болевого ремня он ничего не чувствовал.

— Попозже еще попричитаешь, — суховато сказал он. — А сейчас вызови врача.

— Я вызову, — пообещал Роган и побежал к своему дому.

— Лидия, — с трудом произнес Морис и облизал губы.

— Что? Что, Морис? — она наклонилась к нему, и слеза упала на его щеку. Это было, наверное, трогательно, но он вздрогнул, и боль стала еще сильнее.

— Лидия, у меня еще и мигрень.

— Бедный мой Морис! Но я же тебе говорила…

— У меня болит голова из-за того, что собака этого хрена Рогана лаяла всю ночь и не давала мне спать. Сегодня эта собака гонялась за котом, потом толкнула стремянку, и вот теперь, мне кажется, я сломал хребет.

Лидия вскрикнула. От этого звука голова Мориса загудела.

— Лидия, — сказал он и снова облизал губы.

— Что, дорогой?

— Я много лет подозревал кое-что. А теперь я знаю точно.

— Бедный мой Морис! Что?

— Бога нет, — ответил Морис и потерял сознание.

Его отвезли в Санто-Донато, и вместо того, чтобы, как обычно, есть один из ужасных ужинов Лидии, он услышал от врача, что уже никогда не сможет ходить. Его запаковали в гипс, взяли анализы крови и мочи. Доктор Клеммельман смотрел в его глаза и стучал по коленям маленьким черным молоточком, но никаких сокращений мышц в ответ не последовало.

Лидия все время была рядом, слезы текли у нее из глаз, и она меняла носовые платки один за другим. Лидия — из тех женщин, кому хорошо было бы быть женой Иова, она везде ходила с пачкой маленьких кружевных платочков, так, на всякий случай, вдруг подвернется причина поплакать. Она вызвала свою маму, и та скоро приедет («Хорошо, Лидия», — хотя для Мориса более невыносимого человека, чем теща, трудно было найти). Позвала раввина, и он тоже скоро придет («Хорошо, Лидия», — хотя он не заходил в синагогу уже лет пять и не уверен, что помнит имя раввина). Она позвонила его шефу, и хотя он не сможет приехать сейчас, просил передать свои соболезнования и сочувствие, («Хорошо, Лидия», — хотя, если кто и был под стать теще, так это вечно жующий сигары хрен Фрэнк Хэскелл). Наконец, они дали Морису снотворное и убрали Лидию. Вскоре Морис отключился: ни беспокойства, ни мигрени — ничего. Если бы они все время давали эти маленькие голубенькие таблетки, — была его последняя мысль, — он бы залез опять на стремянку и сломал себе хребет снова.

Когда Морис проснулся, или снова пришел в сознание, начинало светать, и в больнице было тихо-тихо. Он чувствовал себя как-то безмятежно и спокойно. Ничего не болело, тело казалось легким и невесомым. Кровать находилась внутри странного сооружения, напоминающего клетку для белки, блестящие балки из нержавейки, растяжки и блоки. Ноги были подвешены к этому устройству с помощью тросов. Под спиной тоже какая-то штука, но что именно, он не мог определить не видя.

Бывает и хуже — думал он. — Во всем мире бывает хуже. В Израиле палестинцы убивают фермеров целыми автобусами только за то, что те совершили политическое преступление — поехали в город в кинотеатр. Израильтяне восстанавливают справедливость, сбрасывая на палестинцев бомбы и убивая детей вместе с затесавшимися в их ряды террористами. У других бывает гораздо хуже… Не то, чтобы у меня было хорошо, и не думай, просто бывает хуже.

Он с трудом поднял руку: где-то внутри ощущал боль, но очень слабо. Попытался сжать кулак у себя перед глазами. Порядок. С пальцами все нормально. Руками тоже можно двигать. То есть он ничего не чувствует лишь ниже пояса, ну и что? На свете: множество людей, парализованных от шеи и ниже. А еще есть больные проказой. Есть умирающие от сифилиса. А сколько людей сейчас садится в самолет, который разобьется. Нет, его случай тоже не из приятных, но бывает и хуже.

Намного хуже.

Затем поднял левую руку. Она словно расплывалась перед глазами — дряблая старческая рука с обвисшими мышцами. На нем была больничная пижама без рукавов, и на предплечье проступал вытатуированный блекло-синий номер А499965214. Это намного, да, намного хуже, чем упасть со стремянки и с переломом позвоночника лежать в чистой, стерильной городской больнице, приняв анальгетик, после которого уходят все проблемы.

Он помнит душевые — газовые камеры, там было хуже. Его первая жена Хейда умерла в одной из таких душевых. Помнит траншеи, ставшие могилами. Закрывая глаза, как сейчас видит людей, стоящих на краю такого рва, слышит залпы винтовок и помнит, как они падали спиной в эти рвы, словно тряпичные куклы. Там были еще крематории, наполнявшие воздух сладковатым запахом сжигаемых тел, — евреев, сгорающих как невидимые свечки. Перекошенные ужасом лица старых друзей и родственников, словно таявшие на глазах: тоненькие, еще тоньше. Однажды они исчезали совсем. Куда? А куда попадает пламя свечи, когда ее задует ветер? В рай? В ад? Огни в темноте, свечи на ветру. Когда Иов сдался и начал роптать, Господь спросил его: «Где был ты, когда я полагал основания Земли?» Если бы Морис Хейзел был Иовом, он бы спросил в ответ: «А где был Ты, когда моя Хейда умирала?»