Стивен Кинг - Кошачье кладбище

Да, часы, разумеется, лежали там, где он их оставил. И показывали десять минут десятого. Невероятно!

Он выключил свет, повернулся на бок и тотчас заснул.

Проснулся часа в три утра — захотелось в туалет. Стоя под ярким неоновым светом, созерцая струйку, бьющую в унитаз, он задумался и вдруг изумленно вытаращил глаза: вот оно — несоответствие! Не сходятся, не сходятся концы, не стыкуются Джадовы россказни!

Сегодня старик сказал ему, что похоронил Пестрого десятилетним мальчишкой и что тот умер от заражения крови, напоровшись на колючую проволоку. Но тем утром в конце лета, когда вел всю семью Луиса на Кошачье кладбище, рассказывал иное: дескать, собака его умерла от старости и похоронена рядом с другими зверушками. Даже колышек с табличкой показал, правда, надпись от времени стерлась.

Луис спустил воду, выключил свет, вернулся в спальню. Что-то еще царапало память, что-то еще напутал старик. Ага, нащупал: Джад — ровесник века. На Кошачьем кладбище он сказал Луису, что собака у него умерла в начале первой мировой, значит, либо в четырнадцатом году, когда занялась война в Европе, или в семнадцатом, когда вступила Америка. Соответственно и Джаду было либо четырнадцать, либо семнадцать лет.

А сегодня вечером он заявил, что похоронил своего Пестрого десятилетним мальчишкой.

НО ОН СТАРИК, А СТАРИКИ ВЕЧНО ПУТАЮТ, пытался найти оправдание Луис. САМ ГОВОРИЛ, ЧТО НАЧИНАЕТ ЗАБЫВАТЬ ИМЕНА, АДРЕСА. ДАЖЕ О ВАЖНЫХ ДЕЛАХ, ПРОСНУВШИСЬ ПОУТРУ, НЕ ПОМНИТ. ХОТЯ ДЛЯ СВОИХ ЛЕТ ОН ЕЩЕ МОЛОДЦОМ ДЕРЖИТСЯ. В МАРАЗМ НЕ ВПАЛ, ПРОСТО ПАМЯТЬ ПОДВОДИТ. НЕУДИВИТЕЛЬНО, ЧТО МОГ ЗАБЫТЬ, КОГДА И КАК СОБАКА ПОМЕРЛА. СЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ КАК-НИКАК МИНУЛО. НЕ ЦЕПЛЯЙСЯ, ЛУИС.

Сон, однако, не шел. Долго лежал, прислушиваясь к ветру, гулявшему под крышей обезлюдевшего дома.

Все-таки он забылся, хотя и не заметил, когда. Ему прислышались шаги босых ног по лестнице…

ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ, ПАСКОУ, СУДЬБЫ НЕ ИЗМЕНИШЬ, МЕРТВОГО К ЖИЗНИ НЕ ВОРОТИШЬ. И шаги стихли.

И беспокойный дух Виктора Паскоу далее не донимал Луиса ни во сне, ни наяву, хотя много необъяснимого произошло в сгущавшихся сумерках года.

23

Проснулся он в девять утра. В окно ярко светило солнце. Зазвонил телефон. Луис дотянулся до трубки, рявкнул:

— Слушаю!

— Привет! — услышал он голос Рейчел. — Разбудила, никак? Ну, наконец-то!

— Да, разбудила, будь ты неладна!

— У-у-у, какой злючка-медведь в берлоге. Вчера весь вечер названивала. У Джада был, что ли?

— Да, — чуть поколебавшись, ответил Луис. — Норма ушла к кому-то на праздничный ужин, вот мы и решили по лишней банке пива выпить. Я сам тебе собирался позвонить, но… как-то не вышло.

Рейчел рассказала ему о своих родителях (без чего он прекрасно бы обошелся). Лысина у отца растет не по дням, а по часам (и поделом ему, злорадно ухмыльнулся Луис).

— Хочешь с Гейджем поговорить?

— Давай его сюда. Только скажи, чтоб трубку сразу не бросал, как в прошлый раз.

На другом конце провода зашуршало, зашептало: Рейчел учила малыша сказать «Здравствуй, папа».

— Здастуй, апа!

— Здравствуй, Гейдж! Как делишки? Как тебе там живется? Небось все дедушкины трубки со стеллажа пораскидал? Очень на это надеюсь. А еще, сынок, распотроши-ка его коллекцию марок.

Гейдж гукал и радостно пускал пузыри, впрочем, некоторые слова он уже выговаривал: мама, Элли, баба, деда, би-би (причем это получалось у него особенно гнусаво), ка-ка.

В конце концов Рейчел отобрала у малыша трубку, к его громогласному возмущению и к Луисову облегчению. Он, разумеется, души не чаял в сыне, но говорить с полуторагодовалым несмышленышем все одно что играть в карты с полоумным: и карты в раскидку, и запись наперекосяк.

— Как дома дела? — спросила Рейчел.

— Отлично, — не моргнув глазом соврал он. Да уж, семь бед — один ответ: ведь он уже слукавил, сказав, что вчера вечером был у Джада… Вдруг вспомнились слова старика: …МУЖСКОЕ СЕРДЦЕ, ЛУИС, ТВЕРЖЕ КАМНЯ… И КАЖДЫЙ ВЗРАЩИВАЕТ В НЕМ ТО, ЧТО МОЖЕТ… И ВОЗДЕЛЫВАЕТ… — Скучаю, по правде говоря, без вас.

— Ты что ж, хочешь меня уверить, что не рад отдыху от семейной карусели?

— Да нет, покою я рад. Но вот прошел день, и, глядь, чего-то недостает.

— Я тоже хочу с папой поговорить, — донесся до него голос Элли.

— Слышишь? Дочь трубку просит.

— Хорошо, дай.

С Элли он проговорил минут пять. Она похвасталась новой куклой (подарок бабушки), рассказала, что ездила с дедушкой на скотоферму («Ну и вонища там!» — ахала дочь, а отец подумал: «Ну, дедушка у тебя, положим, тоже не букет роз»), как помогала печь хлеб, как Гейдж убежал от мамы, пока она его переодевала, и прямо на пороге дедушкиного кабинета навалил кучу. («Молодец, сынок!» — мысленно похвалил его Луис и улыбнулся.)

Ну, кажется, пронесло, подумал он и тут уже собирался попросить к телефону маму, как вдруг она спросила:

— А как там Чер? Скучает без меня?

Улыбка сползла с лица Луиса, но ответил он бодро и беспечно:

— Жив-здоров. Накормил его с вечера да и выставил на ночь. А утром пока не видел. Но я только-только поднялся.

С ТАКИМ ХОЛОДНЫМ СЕРДЦЕМ И ЖЕЛЕЗНЫМИ НЕРВАМИ ИЗ ВАС, ДОКТОР КРИД, ПОЛУЧИЛСЯ БЫ ОТМЕННЫЙ УБИЙЦА. КОГДА, ГОВОРИТЕ, ВИДЕЛИ ПОКОЙНОГО? ВЕРНО, ЗА УЖИНОМ. ВЕРНО, ВЫ ЕГО ХОРОШО ПОКОРМИЛИ… ТОЛЬКО ВОТ СКОЛЬКО ВЕЧЕРОВ-ТО МИНУЛО?

— Поцелуй его за меня.

— Непременно чмокну, — пообещал Луис, Элли засмеялась.

— Тебе дать маму?

— Да, конечно.

Поболтал с Рейчел еще минуты две. Но о коте не обмолвился ни словом. Попрощался, повесил трубку.

— Вот такие дела! — сказал он пустой, залитой солнцем комнате. Самое грустное: ему не стало совестно или хотя бы не по себе.

24

В половине десятого позвонил Стив Мастертон, предложил Луису приехать в университет, на спортивных площадках ни души, можно погонять мяч, в теннис поиграть. Мастертон был рад-радешенек, и Луис его прекрасно понимал: в будни на корт не протолкнешься, два дня нужно очереди дожидаться. Однако он отказался: нужно-де дописать статью для медицинского журнала.

— Смотрите, не заработайтесь. Делу время, потехе — час. Так вы про этот час не забывайте.

— Попозже позвоните, может, и соберусь, — попросил Луис.