Стивен Кинг - ОНО

— Доигралась, — констатировал он, намеренно придавая голосу печальный оттенок, в то время как на его губах играла зловещая ухмылка. Пора бы уже увидеть тот знакомый взгляд, в котором легко читались испуг, ужас, стыд… Взгляд, говорящий: «Да, ты прав, ты всегда и во всем прав, ты мой муж, и я бесконечно виновата перед тобой». Затем появлялась и любовь, и это было правильно, потому что это была наведенная им любовь. Затем… они могли даже и поговорить, почему не поговорить, если бы ей захотелось, — о том, кто звонил и с чем это связано. Но позже. Теперь время поучить. Старым добрым «раз-два». Раз — порка, два — постель.

— Прости, бэби.

— Том, не делай эт…

Он сделал боковой замах, примериваясь к ляжке. Очень удачная цель для ремня. И…

«Господи Иисусе, она попыталась вырвать ремень! Она вырывала ремень у него, у Тома!»

Том Роган был настолько ошарашен этим явным ослушанием, что чуть было не потерял ремень; он выронил бы его, если бы не петля, глубоко врезавшаяся в запястье.

Он сделал попытку освободить ремень.

— Не смей выхватывать, — хрипло бросил он, — а то месяц будешь кровью писать.

— Остынь, Том. — Его особенно взбесило, как она произнесла это: с механической невыразительностью монитора на спортплощадке, когда тренер остужает слишком разгоряченных детей. — Я обязана ехать. Это не шутка. Там люди гибнут, и я много лет назад дала клятву…

Том слушал вполуха, в ярости кружа вокруг жены и слепо рассыпая удары. Он гнал Беверли вдоль стены спальни. Заносил и бил, заносил и бил… На следующий день он не мог нормально двигать рукой, пока не принял три таблетки кодеина. Но в тот момент ему на все было наплевать: ведь она осмелилась бросить ему вызов. Не только закурила, но пыталась отнять его ремень. О силы небесные, о люди добрые, ей-ей, она сама напрашивалась на это, и она это получит сполна.

Том продолжал гнать жену вдоль стены, отыскивая незащищенные места. Беверли подняла руки, защищая лицо, но один из его ударов все же достал до цели. В ночной тишине комнаты раздавалось гулкое шлепанье ремня. Беверли не вскрикивала, как обычно, и не просила пощады, как обычно. Хуже всего, что она, вопреки обыкновению, не плакала. Лишь щелканье ремня и их дыхание — тяжелое и хриплое у него и легкое и частое у нее — нарушало тишину.

Беверли опрокинула кровать и ночной столик. Плечи ее покраснели от ударов. Огненные волосы струились по плечам.

Том неуклюже преследовал ее, медлительный, неповоротливый, но огромный — он играл в сквош[13], но пару лет назад повредил сухожилие. С тех пор вес его немного (а точнее сказать «значительно») вырос, но под оболочкой жира сохранились крепкие мышцы.

Беверли придвинула столик; Том подумал, что она хочет спрятаться за ним или даже проползти. Но она что-то искала… обернулась… и это что-то полетело в Тома. Это была ее косметика. Флакон «Шантийи», ударив его в грудь, упал и разбился. Тома окутал душный цветочный аромат.

— Брось это, — взревел он. — Прекрати ты, сука!

В ответ в него полетела новая порция пузырьков; Беверли бросала все, что попадало под руку. Том недоверчиво ощупал грудь — как, осмелилась поднять на него руку? Но флаконы и пузырьки продолжали лететь в его сторону, рассеивая последние сомнения. Стеклянная пробка порезала его. Пустяки, царапина, но эта рыжеволосая блядь определенно намерена встретить восход солнца на больничной койке. Ох, и нарывается…

Банка с кремом с силой ударила его в правое надбровье. Внутри черепа что-то тупо отдалось. Белый свет померк, и Том инстинктивно отпрянул с раскрытым ртом. По животу шлепнул тюбик «Нивеи». А она… что? возможно ли? Она кричала на него!

— Мне надо в аэропорт, понял ты, сукин сын! Понял? У меня дело, и я еду! Прочь с дороги — я БУДУ СОБИРАТЬСЯ!

С брови капала кровь — жгучая, теплая. Том смахнул ее.

Он застыл, уставившись на жену, будто видел ее впервые. Впрочем, такой — может быть. Грудь тяжело вздымалась. Лицо покрыла мертвенная бледность. Губы искривлены яростью. Запасы снарядов со столика, правда, истощились. Патронташ опустел. В глазах плескался страх, но… не он был тому причиной.

— Положи одежду на место, — проговорил Том, изо всех сил стараясь сохранить дыхание. Но тембр был все же нехорош. Слаб. — Положи чемодан на место и отправляйся в постель. Сделай это, бэби, тебе же лучше будет. Тогда ты сможешь выйти из дома через пару дней, а не пару недель.

— Том, послушай меня, — внятно и не скрывая угрожающего тона произнесла Беверли, глядя на мужа в упор. — Если ты приблизишься, я убью тебя. Ты хоть сознаешь это, мешок с дерьмом? Я убью тебя.

То ли из-за того, что лицо жены выражало бесконечное отвращение и нескрываемое презрение, то ли из-за «мешка с дерьмом», то ли из-за всего ее вида, выражавшего крайнее ожесточение и решимость, — Тома проняло: его объял страх. Будто он попал в целый сад, который зримо источал страх, мысленно перенесся в царство небытия.

Роган молча набросился на жену подобно торпеде, прорезающей водную гладь. Теперь в его намерения входило не только избить и таким образом подчинить ее, но сделать с ней то, что она необдуманно пообещала ему.

Он полагал, что она побежит. Возможно, в ванную. Возможно, к лестнице. Но она осталась на месте. Оттолкнувшись спиной, она перенесла свой вес на столик из-под косметики с явным намерением перевернуть его.

Стол встал на угол, и Беверли напряглась в последнем усилии. Стол танцевал на одной ножке, зеркало отражало непрерывное перемещение объектов, бросая обманчивые блики, и тут все вместе рухнуло вперед и в сторону, задев краем бедро Тома и повергнув его на пол. Зеркало с грохотом упало рядом, и он прикрыл глаза рукой, потеряв при этом ремень. Стекло рассыпалось по полу серебристыми блестками. Осколки порезали Тома; пошла кровь.

Только теперь из груди Беверли вырвалось рыдание. Были моменты в их жизни, когда она мысленно уходила от Тома, от его тирании, так похожей на зверства ее отца, уходила в ночь, собрав свой дорожный чемодан. Она не считала себя дурой — даже теперь, стоя на краю этой неправдоподобной бойни, она признавалась себе, что любила мужа и это чувство еще не прошло совсем. Но оно отодвигалось на дальний план страхом… ненавистью… отвращением к самой себе из-за собственной неразборчивости и еще чем-то смутным, захороненным в глубинах сознания. Ее сердце не было разбито, напротив — в груди стоял жар. Ее даже пугал этот жар, будто что-то оплавлялось внутри, в сердце, и это захватывало ее разум. А где-то на задворках сознания, не затронутых этим всепожирающим пламенем, звучал сухой и невыразительный голос Майка Хэнлона: «ОНО вернулось, Беверли… ОНО вернулось… Ты дала клятву…»