Далия Трускиновская - Пьесы

Когда Марфушка, княгиня Черкасская, деток моих увозила, Бог ей разумного человека послал. Она в Макарьевской обители остановилась, и там настоятель, Давид Хвостов, присоветовал ей оставить Мишеньку. Мало ли что Бориске Годунову на ум взойдет. А иноки Мишеньку так спрячут — с собаками не найдешь.

Три года прожил сынок в обители. И, когда муж велел ехать всей семье в Москву, я поспешила в Макарьевскую обитель — забрать Мишеньку. Когда его у меня отняли — был дитя, а увидела — отрока девятилетнего. И заплакала — я-то ведь по дитятку тосковала… а другого сына уж не рожу…

Повезла я его и Танюшку мою в Москву. К мужу.

И встретилась я с моим Федором Никитичем, который ныне — митрополит Филарет.

Я глядела на него и едва не спрашивала вслух — где же мой Феденька? Старца я увидела, старца седого. А какой он меня увидел — и подумать страх…

Да в этом ли дело?

Он, едва дождавшись, чтобы оставили нас одних, поспешил ко мне, обнял, сказал — будем жить по-прежнему, Бог простит. Да, сказала я, да, и вдруг вспомнила о своем решении. Но ты — инок, я инокиня, — так прошептала я, а он не слушал. Истосковался, говорит, так по тебе истосковался!

Грешна, Господи, грешна, Господи! Грешна… Ох, что-то смутно мне, сказала я мужу. Неужто вот этот, в польском платье, что у нас на подворье жил, — прирожденный царь? Повадка у него — не царская! И телятину, сказывали, ест! А телят убивать грешно. В церковь ходит не прилежно, молится впопыхах… Сказывали, его поляки собак в церковь Божию приводили! Он доподлинно царь — сказал мне муж и тихо засмеялся. Ты, говорит, погляди на него. Он же ни черта не боится. Чуть не в одиночку по московским улицам верхом носится. Всякий к нему подойти может с просьбой или с жалобой. К пушкарям намедни ходил, глядел, как пушки отливает, сам стрелял. Сказал — будем готовиться к войне с Турцией. Кабы притворялся царем — то и ходить бы старался чинно, да чтоб под руки его вели, и русский обычай соблюдал бы — после обеда спал, и говорил бы важно. А ему не для чего — он и без того царь! Да и народу нравится. Я мужу: да не желает он быть царем, велит звать себя императором, боярскую думу именует сенатом. На полячке решил жениться, а как их венчать? Для того ее сперва нужно из католиков в православные перекрестить. Да и хорошо бы ему Аксинью Годунову от себя отослать. Невеста чуть ли не в дороге, а он все с годуновской дочкой тешится. Это ты верно сказала — молвил муж. Это разумно, и невестин батюшка про то уж писал. И вскоре увезли Аксинью Годунову в Горицкую обитель, постригли с именем Ольги.

Марина. Слава пану Богу! Меня везут к жениху!

Сперва было обручение — но не с ним, а с паном Власьевым, который заменял жениха. Наконец-то меня нарядили достойно! Корону ювелиры сделали — как венок из цветов, а цветы — из рубинов, изумрудов, сапфиров, алмазов! Платье — белой парчи, жемчугом усыпанное. Что, паненки? Не ждали? Самая неказистая — красавицей стала! Московской царицей!

В Москве придется ходить с покрытой головой, волос не распускать. И в московских храмах бывать, а там ведь ни одного католического нет. Придется что-то сделать, я же царица.

Полгода спустя после обручения поехали мы на свадьбу. Ни у одной невесты во всей Польше не было такой знатной свиты! Мы и хорошее вино с собой везли — кто их, московитов знает, какую гадость они пьют, а пан отец взял одного венгерского пятьдесят бочек.

Сколько народу меня встречало! Я из дорожной кареты пересела в новую, красную, с серебряными накладками, с позолоченными колесами! На мне было то прекрасное платье, в котором я обручалась государю. Колокола гремели со всех сторон. Но и они не заглушали голосов: роди нам царевича, царевича нам роди!

Палаты мне приготовили в Вознесенском монастыре, и пани старая царица вышла мне навстречу. Я ей руку поцеловала, она меня обняла и сказала: дитя мое, я лучшей невесты пану Димитру не желала!

Инокиня Марфа. Неужто ты, дитятко, во всей Польше никого красивее не сыскал? Долгоносая, губы сжаты в куриную гузку, а коса — не коса, а, коли правильно заплести, крысиный хвост. Непохожа твоя паненка на царицу, ох, не похожа… Царица статна, а эта — заморыш.

Марина. Художества московской кухни едва мне желудка не погубили. Я просила государя — он прислал в монастырь польского повара, а еще — наших музыкантов и песенников. Отродясь тут не слышали такой славной музыки. Старая пани царица, говорят, ворчала, что не положено. А мне от скуки умирать там, что ли? Вся Европа смеяться будет — московиты свою царицу чуть скукой не уморили!

Пан Димитр обещал в честь свадьбы рыцарский турнир. Нарочно за городом велел поставить деревянную крепость, чтобы ее с шумом осаждать и брать. Он знает толк в потехах. И польское платье носит всем назло. Впервые у московитов такой славный галантный царь. Пана Шуйского боярский сейм к смерти приговорил за измену. Тут-то бы от него и избавиться — он громче всех кричал, что сам мертвого царевича в Угличе видел и трогал. Так царь Дмитрий его простил. Это ли не по-царски? Король наш Сигизмунд письмо шлет и титулует его великим князем. Рук о то письмо марать не пожелал! Велел — пусть заново шлет и титулует царем русским! Это ли не по-царски? Царь! А я при нем царицей стану и рожу маленького царевича!

Старица Марфа. Не нравится мне все это. Не нравится. За деток боюсь. Коли что с новым государем стрясется — нас опять по дальним обителям разгонят? Муж нас с детками поселил, от греха подальше, в Ипатьевском монастыре. Так оно и разумно…

Марина. Плохо только, что на свадьбу придется надеть русское платье и сафьянные сапоги. Матерь Божья, на свадьбу — сапоги! Когда у меня французское платье припасено!

Инокиня Марфа. Плохо другое — что полячишки по Москве слоняются пьяные, шумят, прохожих задирают. Недовольна Москва. Да еще Митенька додумался — венчаться со своей паньей в пятницу, под Николин день. Нельзя, грешно! Польское платье, музыка, Аксинья Годунова — ничего, пусть дитя тешится. А вот против православного обычая идти — грех. Грех! И как о том подумаю, так и кажется мне, что Митенька мой ни на кого из родни не похож, а в голове то оживает, что забыть бы! Как я во двор сбежала да мертвое дитя обнимала! Явится в голове — и пропадает, словно дурной сон вспомнился. А то еще приснится — и не знаешь, где сон, где явь. И точно ли Господь чудо послал. Я даже митрополита Филарета спрашивала. Угомонись, государыня, молвил мне митрополит Филарет. Тебе Священное писание читали? Вели — вдругорядь прочтут. Когда Господь наш после распятия и погребения Марии Магдалине с учениками показался, они его тоже по виду не признали. Значит, сие возможно! У меня инокиня жила, знала грамоте. Я позвала ее, и она прочитала… Не признали. А это он был. А от видений лекарство — молитва.