Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М.

Через некоторое время мать ушла, и я стал глядеть вверх, на Звёзды, и не верил, что они живые… Да и как я мог? Это было смешно. Какие Звёзды могут желать мальчишек на съедение? Или, если речь не об ужине, – чтобы запрягать нас в телеги, отправлять на сбор вишни либо чего-то ещё, что необходимо Звёздам. Живые Звёзды были героями детских сказок, а я не был ребёнком. С ребёнком бы никто так не поступил! Выходит, я мужчина, а мужчины смелы даже в темноте и когда им холодно.

Наверное, я уснул… Должен был уснуть, потому что помню, как проснулся, учуяв запах горячих ламп и горящей травы. Горел свет, потускневший до воспоминания о серебре, а мои верёвки, развязанные, валялись на траве рядом со мною. Я сел и растёр мокрые от дождя ноги, онемевшие до самых лодыжек; вместе с болью в них начала возвращаться жизнь, и я попытался встать.

Но так и не встал.

По маленькой долине прокатился великий ветер, который сбил меня с ног, – ветер такой суровый и быстрый, что мои веки захлопнулись, точно ставни во время бури, глаза наполнились слезами, а пот с моей кожи испарился до последней капли. Я сделался сухим, словно книжная страница, не мог открыть глаза и ничего не видел. Но в темноте меня будто хватали чьи-то пальцы и тянули за одежду, подымали чьи-то невообразимые руки. Тьма двигалась сквозь тьму, и время шло, не говоря мне ни слова.

Я как-то умудрился заснуть, а потом проснулся с болью в горле, и рука другого ребёнка лежала на моём лице. Она была худая, совсем костлявая, с торчащим локтем. Постепенно приходя в себя, я понял, что лежу на другом теле, таком же костлявом, как и первое. Огляделся и сквозь путаницу конечностей увидел толстые стеклянные прутья, покрытые слоем льда. Ветер немного ослаб – сирокко[1] превратился в самум [2]. Он кружился, рыча, над прутьями клетки и каждой полусогнутой рукой и ногой.

Пока я пробирался сквозь массу тел, некоторые спящие дети стонали и ворочались, другие просыпались, чтобы отодвинуться в сторону. Все тела были почти обнажены, одеты в лохмотья, когда-то бывшие костюмами или платьями, и никто не пытался прикрыть наготу, если я случайно задевал чью-то одежду. Я достиг вершины кучи тел – думаю, нас там собралось около двадцати, брошенных в клетку точно ворох коровьих рёбер, – и, выглянув наружу, увидел мир, сотворённый из обломков.

Пожалуйста, потерпи! Я пытаюсь описать место, которое ты никогда не увидишь.

От ветра по моему лицу текли слёзы, когда я разглядывал что-то вроде центральной площади. По её тусклым углам виднелись дома, фонтаны, даже башня с колоколом, но ни одного дерева и ни единого камня. Всё вокруг казалось сделанным из предметов, нагнанных ветром: рыбьих костей и трупов несчастных птиц; бумаги, пучков шерсти и кусков отвалившейся штукатурки; яблочных очисток, лимонных корок и финиковых косточек; старых платьев, туфель без подмёток и подмёток без туфель; обрывков верёвки и сломанных воротов. Бо́льшую часть мусора в городе – и бо́льшую часть города из мусора – составляла бумага. Фонтаны извергали фолианты, манускрипты и газеты, которые подхватывал сильный ветер и пускал в дело. Бесчисленные страницы крепко сцеплялись друг с другом, образуя стены, лестницы и островерхие крыши, которые строили неутихающие порывы. Как я понял, замри буря хотя бы на миг, и всё вокруг обратилось бы в ничто.

Стеклянная клетка покачивалась на железной подставке на помосте в центре площади. Выше виднелись рваные навесы: лохмотья ткани свешивались с рам чуть ли не до земли. Повсюду маячили дыры, щели и порезы. Однако под слабой защитой навесов ветер вёл себя как своенравный ребёнок: притих, намереваясь получить своё, как только кто-нибудь отвернётся. По шуршащей площади, задумчиво разглядывая бочки, коробки и ящики, нетвёрдой походкой двигались существа с тонкими как прутики руками и ногами, длинными изогнутыми шеями, почти как у лебедей; их головы были высоко над плечами и огромными вздутыми животами, словно у готовой разрешиться от бремени женщины, употреблявшей слишком много мяса и вина. Кто-нибудь из них то и дело отлеплял случайно прилипшую страницу от своих паучьих конечностей. Луна просвечивала сквозь рваные навесы, будто кость сквозь рану.

На нас, сидевших в клетке, дрожавших и прижимавшихся друг к другу в слепом поиске тепла, много часов не обращали внимания. Ближе к рассвету я схватил кого-то за руку, как хватают добычу, и услышал слабый крик – тогда-то я и увидел её впервые. Чуть старше меня, но намного тоньше, даже тоньше оленёнка на дне зимнего колодца. Она посмотрела на меня огромными чёрными глазами; её тёмные волосы были острижены очень коротко, как у заключённой, и неровно – местами просвечивала кожа. Губы были бледные и потрескавшиеся, словно она не пила много дней. Её тонкое запястье болезненно дёрнулось в моей руке, взгляд скользнул по бродившим на площади существам, а затем обратно ко мне. Я отпустил её, будто обжёгшись… Эти чёрные-пречёрные глаза действительно обожгли меня, точно поставили клеймо. Я протянул руку, чтобы вытащить её из колодца рук и ног, но она затрясла головой и ещё глубже закопалась в них. Я прижался к ней лбом, почти нежно; она чуть-чуть закашлялась. Так я в первый раз коснулся её, таковы были первые звуки, слетевшие с её губ.

Наконец серое и грязное солнце показалось среди далёких, взбудораженных ветром туч, и одно из длинношеих существ бочком подвинулось к помосту. Быстрым движением оно отперло дверь клетки и отступило, чтобы не попасть под груду детских тел, высыпавшихся наружу. Беззвучно подталкивая и прижимая нас с силой, которой я бы не заподозрил, существо начало разводить всех по разные стороны помоста, где другие горожане строили нас в две дрожащие очереди. Кожа у существа была бледная и серебристая, будто под её поверхностью текла вода; прикосновения были прохладными и сухими.

Я обрадовался, увидев, что девочка попала в ту же очередь, что и я, и она оказалась короче второй. Мы стояли бок о бок и ждали. Детей в другой очереди связали запястье к запястью верёвкой оттенка бледнее кожи. Они беспомощно глядели на нас; их зубы стучали, а пальцы посинели. Затем тонкорукий страж подтащил вторую колонну к нам и передал верёвку последнему ребёнку в нашей очереди. Не обошлось без грубого принуждения: в конце концов его просто заставили сжать пальцы. Существо, открывшее клетку, взяло первого ребёнка в нашей очереди за руку и куда-то всех повело. Инстинктивно мы схватили друг друга за руки, будто шли на пикник, следуя за материнскими юбками. Девочка нежно сжимала мою ладонь. Мы покинули площадь и оказались на ревущем ветру посреди улиц, созданных из петушиных костей и окаменелых веток. Они хрустели под ногами, и хруст был единственным звуком, пока мы не остановились перед высоким величественным зданием с крепкой красивой дверью, вделанной в стену из мусора. Наверное, когда-то там располагалась церковь, базилика с высокими башнями. Теперь, как и большинство домов в городе, фабрика – потом выяснилось, что это именно она, – состояла, в основном, из бумаги. Я мог прочесть множество напечатанных букв, но строчки сливались или перехлёстывали друг друга, образуя загадочную чушь:

И ВОТ НАЧИНАЕТСЯ КНИГА КЛОУНА, ГРАБИТЕЛЯ, РАСЦВЕТ ПРЕСТУПНОСТИ В КОСТЬ-И-СУТИ И ВСЕХ ЕЁ РЫНОК ЗАКРЫТ ПО ПРИКАЗУ КОЗЛОПЛОТЬ – ДВЕ ДОЛИ НА КУБКОВ СИНЕГО ЦВЕТА НЕТ, ЖЁЛТЫЙ, КРАСНЫЙ ШЁЛК ОТМЕРЯЕТСЯ ЛОКТЕМ ХОЗЯИНА, А НЕ КЛИЕНТА ВОЛЧИЙ СУП ГОРЯЧИЙ И ВКУСНЫЙ ВЕС В ОДИН КАРАТ И ТАК ЕГО ПОХОРОНИЛИ ЖИЛА-БЫЛА ДЕВОЧКА, ЧЬЁ ЛИЦО ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: ПРОДАЖА ЗАРАЖЁННОЙ ПШЕНИЦЫ ВСЁ БОГАТСТВО ХРИЗОПРАЗОВЫМ ВОРАМ БУДЕТ НАКАЗЫВАТЬСЯ СО ВСЕЙ СТРОГОСТЬЮ…

Надписи струились над перемычкой двери и по стенам как бордюры – пергамент и велень, простая бумага и холст; белый и золотой, чёрный, серый и даже алый; с углами посверкивавшими ярко-зелёной плесенью. Дети входили внутрь – я всё думал, до чего странно, что среди бумажных стен лишь здесь обнаружилась настоящая дверь, – сначала те, кто не был связан, потом связанные. Тишина давила на нас, как груз камней давит на плечи: она была почти невыносимой. Когда последние связанные пересекли порог, я выскользнул из очереди и, увлекая за собой девочку, побежал наружу – вниз по ступеням, на продуваемую ветром улицу из костей и ветвей.