Из бездны - Шендеров Герман
Из бездны читать книгу онлайн
Вы знаете, что бывает, если долго вглядываться в Бездну.
От обитающих здесь кошмаров не спрятаться под одеялом, эти ужасы не завесить картиной на стене, не поможет выдернутый из розетки шнур, от этих мыслей не спасут психиатр или доза галоперидола. Они ждут, они подбираются к вам – с экрана старого кинотеатра, с изуродованной граффити стены гаража, из текста забытой сказки, из-под слоя штукатурки и обоев, из бесчисленных отверстий, соединяющих мир объяснимого с пучиной непознанного. Всякая возможная и невозможная форма той стороны бытия беснуется, клокочет, пузырится в жажде обрести плоть. Вашу плоть. Слышите, как щелкают челюсти? Видите, тень ползет по стене соседней девятиэтажки? Чувствуете, как встают дыбом волоски на шее? Это мириады очей, что уже смотрят на вас. Смотрят ИЗ БЕЗДНЫ.
«Передумало оно, что ль?»
Осторожно открыла Зинка глаз, второй. Мелькнуло узнавание. Сразу стало очень больно и горько, в животе угнездилась неутолимая пустотелая резь.
– Машка…
Машка стояла, покачиваясь, на четвереньках и смотрела на несостоявшуюся свою мать. Потом боднула головой в колено, оставив на джинсах влажный след.
– Машенька…
Зинка всхлипнула, отложила в сторону Колькину кожу и неловко обняла раздувшееся свое мертворожденное чадо. Оно трубно замычало, подалось вперед, прижимаясь к матери. По кафелю, собирая пыль, волочилась изжеванная пуповина.
– Прости меня, дочка. Прости… – По щекам Зинки текли слезы. – Вишь, как оно вышло. Мамка не пила-не курила, а все одно…
Руки липли к гладкой безволосой голове, но Зинка продолжала гладить – хоть здесь, хоть так. Младенец подвывал в тон, оплакивая свою непрожитую жизнь. Вдруг, главенствуя над всеми иными звуками, по коридору раскатился сиплый мужской вокал. Исполняли какой-то блатняк:
– В день, когда исполнилось мне шестнадцать лет, подарила мама мне вязаный жакет, И куда-то в сторону отвела глаза…Зинка, конечно, опешила поначалу, а потом дошло – это ж песня петушиная! Да только петух – не птица, а Петя, помощник бабкин. И первая петушиная песнь отмеряла первую же треть отпущенного Зинке времени.
«Надо шевелиться», – подумала она. Кое-как Зинка заставила себя отстраниться, шмыгнула носом:
– Ладно, Машка, пора мне. Нужно батьку твоего спасать. Пустишь к папке? Пустишь?
Гигантский мертвый младенец неохотно разомкнул объятия: иди, мол, раз тебе надо. И Зинка пошла. Не раз еще оглядывалась на погибшее свое чадо, а то утробно выло вслед матери.
За очередной дверью оказалась ее кухня, только гарнитур еще не нес на себе следы Зинкиных кулинарных экзерсисов. Гудел чудовищный холодильник «ЗиЛ», а за столом сидел…
– Папка! – радостно воскликнула Зинка, бросилась отцу навстречу.
– Зинка! – Огромный усатый отец-военный обхватил ее руками, приподнял в воздух. – Ты погляди, какая вымахала-то, а! Какую мы с мамкой девку воспитали!
– Папка… – Зинка зарывалась носом в прокуренный свитер. Умер папка, когда ей было двенадцать, еще не старый был совсем. Инфаркт, чтоб его. Выглядел он совсем как живой, будто буквально вчера за хлебом вышел или за сигаретами, а может, даже за пивком – имеет право после тяжелого рабочего дня. Ни на йоту не изменился – все такой же громогласный, улыбчивый, усатый. Разве что побледнел и запылился, без движения сидючи.
– Дочурка моя… Теперь никогда не расстанемся. Все, баста! Вместе теперь будем. А там и мамку дождемся, будем одна семья…
– Пап, полегче, мне дышать нечем.
– Да тебе и незачем – ты ж здесь! Дай я тебя покрепче прижму…
– Пап, пусти!
Зинка было вырываться, но у бати хватка железная – даром, что ли, пятнадцать лет на трубопрокатном оттрубил?
– Пап, мне идти надо, пусти…
– Да куда тебе здесь идти? Здесь куда ни пойдешь – все одно и тож…
– Мне Кольку вытаскивать…
– А что, этот охламон еще на малолетку не загремел? По нему детская комната милиции плачет. Нечего к нему ходить…
– Пусти!
Зинка брыкалась, колотила отца по спине кулаками, вышибая целые клубы пыли, но ему все было нипочем, будто руки его на Зинкиной спине срослись и никогда больше не разойдутся. Гремящим набатом по загробному миру разнеслись Петькины куплеты:
– Ты о нем не подумай плохого, подрастешь – сам поймешь все с годами.
Твой отец тебя любит и помнит, хоть давно не живет вместе с нами…
Времени оставалось всего ничего.
– Пап, пусти!
– Ах ты, сучий потрох! – выругался вдруг отец и разжал руки.
Зинка плюхнулась на задницу, чтобы увидеть, как папка силится стряхнуть с ноги что-то мелкое, шерстяное и как будто сломанное посередине, с волочащимися безвольно лапами и белым пятнышком на лбу. Похожее на перебитого пополам щенка. Тонкие зубки усердно мусолили щиколотку.
Подхватила Зинка Колькину кожу да побежала прочь из кухни. Все ж есть от Женькиного подарка польза – да еще какая. Стало Зинке совестно – песик, считай, хозяйке жизнь спас, а она ему даже имени не дала. Крикнула за спину:
– Его Спартак зовут! Все вдвоем веселее!
А вслед ей неслось щенячье рычание и душераздирающее:
– Дочка, вернись! Куда же ты? Вернись!
Но Зинка бежала не оглядываясь. Толкнула одну дверь, вторую, третью, четвертую, и за каждой видела сень смертную, червие неусыпное и мрак беспросветный. Матери пожирали младенцев, отцы сношали дочерей, брат срастался с братом, и все это в беспрестанной круговерти искажений духа и плоти. Но Зинку было уже не испугать – она пуганая, Зинка-то. И вот, за очередной дверью – он, Колька.
Сидит, родненький, на диване перед телевизором и пустую бутылку лижет. Язык внутрь засунул, капли собирает.
– Коленька, я за тобой пришла.
– Явилась, – безразлично заметил он. Постучал по донышку бутылки.
– А я вот… тебе кожу принесла.
– А она мне теперь без надобности. Чего мне под ней прятать-то? Вот он я, какой есть, а другого нам не надобно.
– Коля, – Зинка растерялась, – ты чего? Пойдем домой, Коленька.
– А я, – говорит, – уже дома. И ничего мне от тебя, Зинаида, не нужно. Я, промежду прочим, вообще на тебе женился, потому что мамка твоя к участковому грозилась идти – мол, совратил несовершеннолетнюю. И никуда я с тобой теперь не пойду. Ты мне и так вон – всю плешь проела. – Колька пошлепал себя по намечающейся лысине. – Всю жизнь только и слышу – здесь не пей, тут не плюй, там вообще – веди себя прилично. Я, чтоб ты знала, только здесь спокойно вздохнул.
– Коля, я… я Машеньку видела. Нашу Машеньку.
– О, вспомнила! – хохотнул Колька, отсалютовал ей бутылкой. – Да если б я тебя вовремя чем надо не подпоил, ты бы мне с этим выродком вообще жизни не дала.
– К-как подпоил?! – Зинка аж задохнулась, поняв, что ей только что на голубом глазу сообщил законный супруг.
– А так. Средства для очистки труб в еду по чуть-чуть – и бон аппетит. Ты чего, думаешь, я такой заботливый стал? От любви большой? Да я тебя, чтоб ты знала, и не любил никогда. Так, кинулся с голодухи, а ты возьми да залети…
Теперь Зинка посмотрела на Кольку по-новому. Пригляделась получше – ба, да он же гнилой весь. Весь червями изъеден, от пяток до макушки. Теперь без кожи-то все видно – вон они, черви, в глазах, в голове, и даже вместо сердца клубок червей. Застыла Зинка от такого откровения, даже кожу Колькину выронила. А тот оглянулся и спрашивает:
– Ну, чего тебе еще? Сказал же, никуда я с тобой не пойду. Вон, скоро матч начинается. Срыгни уже, смотреть мешаешь.
И уставился в пустой треснутый экран, который показывал не то белый шум, не то копошащихся опарышей. А Зинка отшатнулась, как от удара, и побрела прочь. Все это было зря. Вся жизнь – зря. Все лучшие годы, все старания, матка ейная – все ему отдала. Все на алтарь бездушного борова с прогнившей червивой душой. Даже смерть зря. Вот если бы она осталась с Женькой…
Зинка рванулась по коридору, сердцем вычуяла нужную комнату, ногой распахнула дверь, влетела, точно вихрь. Под высоким потолком в петле болтался вечно молодой девятнадцатилетний Женька. Шея его уродливо отвисла и вывернулась, табурет валялся в стороне, а пятки ему грызли оплывшие, будто свечные огарки, безногие уродцы. Они отхватывали куски мяса, а то опять нарастало, чтобы твари могли насытиться вновь. Лицо Женьки было искажено всяческими страданиями, на глазах – тяжелая пелена агонии. Заметив Зинку, он изменился в лице, спросил неверяще:
– Ты… ангел?
– Ангел-ангел! – подтвердила Зинка, распихивая ногами жидколицых страхолюдин.
Поднапряглась, приподняла Женьку – какой он легкий, оказывается, после смерти – и сняла веревку с крюка. Уродцы недовольно ворчали и норовили ухватить за пятки уже Зинку. Раздалась третья петушиная песнь:
