Сьюзен Хилл - Туман в зеркале

Я не знал, почему именно сейчас этот образ столь живо возник перед моим мысленным взором, но вот — я лежу и думаю об этом самом бауле, разглядываю его в своем воображении, словно он тут, — распаковываю после перевозки, откидываю крышку. Впрочем, я мало что мог вспомнить о его содержимом, поскольку память моя сохранила о том времени очень немногое. Знал я только одно — я должен заново перебрать все содержимое баула, ибо теперь еще более отчаянно хотел найти хоть какой-то след моего прежнего существования.

Джордж Эдвард Паллентайр Монмут. Почему он носил мою фамилию? Что это? Всего лишь чистое совпадение, хотя и весьма странное, — или нас что-то связывает?

Мне не будет покоя, пока я этого не узнаю. В глубине души я был уверен, что тут должна существовать некая связь и что именно поэтому интерес к Конраду Вейну овладел мною столь сильно. Должно быть, моя семья имела с Вейном какие-то деловые отношения, и мертвый мальчик каким-то образом связан со мной.

Не был ли тот, чьи рыдания я слышал за дверью, его несчастным призраком? Не он ли был слабеньким бледным мальчиком? Быть может, когда он преследовал меня, отчаянно пытаясь привлечь внимание, ему нужна была моя поддержка? И чего он хотел? Покоя? Помощи? Или отмщения? В ту ночь возможным казалось все — все то, чего я прежде и вообразить себе не мог и о чем даже никогда всерьез не задумывался. То, что мне довелось пережить за последнее время, уже подготовило мой разум, но лишь когда я приехал в Элтон, когда прочитал то, что прочитал вчера днем, когда начал постигать истину о Конраде Вейне, но самое главное — когда увидел собственными глазами это имя: Джордж Эдвард Паллентайр Монмут, — лишь тогда я полностью убедился в существовании того, что лежит за гранью привычного мира.

Как ни странно, теперь я был менее напуган, чем раньше. Я больше не думал, что заболел, или сошел с ума, или стал жертвой чей-то злой шутки.

В комнате было необычайно холодно. Окна изнутри заледенели, запечатлев прекрасный тончайший узор в виде листьев папоротника. Было тихо. В воздухе ощущались спокойствие и безмятежность, как и весь минувший день.

Я проводил вечер, глядя на огонь, стараясь осмыслить то, что мне удалось обнаружить, и оправиться от потрясения, вызванного этим открытием. Ничего не происходило, никакие духи добра или зла меня не тревожили. Было так, словно, прикоснувшись к истине, я их победил, или, может, отправил покоиться с миром. Я надеялся, что они не возвратятся. Но я вовсе не намеревался бросать все это дело, я не мог — во всяком случае, не сейчас, мне необходимо непременно добраться до сути. И уж хотя бы насчет мальчика я должен найти подтверждение. Да и мой интерес к Вейну претерпел изменения. Сначала я собирался написать эдакую хвалебную биографию героя. Затем, когда мне открылось несколько больше, я намерен был представить миру притягательного, но не лишенного противоречий человека. Я хотел и изобразить его, и объяснить. Однако теперь, когда стали обнаруживаться эти странные факты о Вейне, я, вне всяких сомнений, наткнулся на ключ к разгадке моей собственной истории, а это интересовало меня куда как более живо, чем все остальное. Если его история каким-то образом переплетена с моей, то я хотел бы распутать нити.

В Лондон я возвратился на следующий день. Когда я отправился сообщить об отъезде Дансеру, он вроде бы удивился, но испытал заметное облегчение.

— Боюсь, я не последовал вашему совету, — сказал я. — Но я совершил открытие — нечто такое, что я предпочел бы не разглашать. Однако это настоятельно требует моего возвращения в Лондон.

— Так ваш визит в Элтон не был бесполезен? В записях нашлось что-то интересное?

— Да.

Он изучающе на меня посмотрел:

— Вы кажетесь спокойным, ничем не встревоженным.

— Безусловно, именно так.

— Уповаю, что впредь вас ничто не обеспокоит.

Я поблагодарил его, а потом спросил, производились ли какие-нибудь переделки в коридоре над галереей.

Мне показалось, что он насторожился.

— В последние годы — нет. Как я вам уже говорил, это самая старая часть школы, и поэтому приходилось что-то менять. Да и не только здесь — жилые помещения мальчиков были средневековыми и не слишком удобными. Они были очень значительно улучшены даже с той поры, когда я здесь учился.

— Я был бы рад, если бы у вас нашлось время пойти со мной. Я бы хотел кое в чем убедиться в вашем присутствии.

Когда мы прошли через дверь, ведущую в верхний коридор, я остановился.

— Обратите внимание на все двери, — сказал я. — Я их пересчитаю, пока мы будем идти по коридору.

Так я и сделал, считая двери вслух и зачитывая надписи на медных табличках: «Казначей» — «Канцелярия» — «Ректор», — все точно так, как и было, когда я их увидел впервые. Мы шли по коридору, и я обратил внимание, что Дансер мрачен и держится как-то настороженно.

Я остановился:

— Здесь.

Он посмотрел на меня, потом на стену, на которую я указывал.

— Что здесь находится? — спросил я.

— Да ничего — глухая стена, — ответил он.

— А за ней?

— Не понимаю, о чем вы.

— Здесь не было двери? Может ли здесь быть комната? — Я коснулся стены.

— Здесь нет прохода ни в какую комнату. Может, конечно, за этой стеной и имеется какое-то помещение, проход в которое есть изнутри.

— Из внутреннего коридора?

— Я действительно не припоминаю точное расположение — как вам известно, это очень древнее здание. Настоящий лабиринт коридоров и комнат.

Я молчал. Перед нами была глухая стена, это не вызывало сомнений. Я провел рукой и не обнаружил ни малейшей шероховатости, выпуклостей или впадин, которые указывали бы, что здесь находится заделанная дверь.

— Ничего, — сказал я.

И все же мне претило вот так взять и уйти — уйти и оставить его замурованным где-то тут, рыдающего и отчаянно взывающего о помощи.

Джордж Эдвард Паллентайр Монмут.

Его плач эхом отзывался у меня в голове.

Я повернулся и чуть ли не бросился бежать от этого проклятого места.

В Элтоне снег был очень красив, вызывал восхищение и приносил радость, укутывая древние камни зданий и смягчая окрестный пейзаж.

Но Лондон был парализован зимой, заморожен до самого нутра, тротуары все в выбоинах и колдобинах, на мостовой чавкающее болото бурой слякоти. В парках и скверах снег еще лежал не истоптанный, лишь испещренный следами коготков миллионов птиц. На этот снег, может, и можно было смотреть с удовольствием, но идти по делам, даже совсем недалеко, замерзая и спотыкаясь, было и впрямь мучительно. Лишь отсветы жаровен в хижинах рабочих и на лотках с каштанами и горячей картошкой придавали темноте толику тепла и яркости, насыщали ароматами воздух, который казался черным от мороза и на языке ощущался горечью.