Мария Барышева - Увидеть лицо

— … там люди летели в самолете… Ну, они, короче, заснули… некоторые, а потом, когда проснулись, увидели, что попали… ну, не сразу увидели, а потом, когда приземлились, что попали в другое измерение. А те, которые в самолете тогда не спали, исчезли — только, короче, остались всякие их вещи — часы, кольца, зубы золотые, протезы… — Кристина начала разглядывать свои расписные ногти с таким вниманием, будто в них была врисована по меньшей мере часть прочитанной книги. — А вдруг нас было гораздо больше, а мы про это не знаем? Не помню, как книжка называлась… Там еще такие… с зубами… все съедали.

— «Лангольеры», — сонно сказал Жора, не оборачиваясь. — Я читал в детстве. Занятная вещь… в отличие от версии.

Кристина сердито покраснела и пожала плечами.

— Я просто так сказала. Просто вспомнила книгу.

— Ну, в одном девушка права, — Олег глубокомысленно потер кончик носа, — и я уже это говорил. Нас слишком мало. Для такого… господи, уж не знаю, как правильно сказать… таких крупных рейсов… слишком мало.

Он натянул кепку на нос и из-под нее внимательно взглянул на водителя. Тот даже со спины казался растерянным и подавленным… но было ли так на самом деле? Под растерянностью и подавленностью могло прятаться все что угодно. Кривцов был реалистом и не верил ни в бога, ни в черта, ни в преображающиеся автобусы. Болен ли был Петр Алексеевич, пьян или лгал, преследуя какие-тосвои определенные цели, — это его волновало в самую последнюю очередь. Важнее были последствия, и поскольку Петр Алексеевич в первую очередь мог быть источником самых разнообразных неприятностей, Олег не спускал с него глаз и прекрасно понимал, что Виталий и здоровяк Жора сели точнехонько за спиной водителя совсем не случайно.

— О, Господи! — Борис меланхолично вздохнул. — Да что толку от ваших версий, все равно ведь этим ничего не изменишь. Только аппетит разыгрался. Ни у кого больше не найдется что-нибудь пожевать?

— Потерпите, вы совсем недавно жевали, — сказал Жора. — Нам нужно беречь оставшуюся еду, потому что…

Он осекся, но было уже поздно — часть пассажиров снова начала испуганно переглядываться. Губы Кристины задрожали, и она сникла в своем кресле. Потускневший, невидящий взгляд Алины уплыл куда-то в глубь салона, пальцы Марины начали нервно теребить край свитера, растягивая вязку. Лифман взглянул в окно с почти звериной тоской.

— Все льет и льет, — пробормотал он. — Бесконечно…

Его не услышал никто, кроме Кристины, и она поникла еще больше — в голосе Бориса ей послышался некий удар гонга, отзвук судьбы. Ее пальцы, приняв решение без ее участия, пробрались за вырез кофточки и намертво вцепились в висевшие на шее оба креста.

— А что, все правильно, — Ольга развернулась, выставив в проход изящно скрещенные ноги. — Надо реально смотреть на вещи. Неизвестно, сколько мы будем ехать по этой глуши, а еда, как и бензин, не бесконечны. Поэтому лучше сейчас разделить еду поровну, а потом уж пусть каждый распоряжается своей долей, как захочет, — по-моему, это было бы вполне разумно.

— Разумно, вы правы. Но, как я понял, из всех нас еда есть только у Светланы, — вдруг произнес Алексей, отрываясь от своего телефона, и некоторые из пассажиров, успевшие подзабыть о его существовании, вздрогнули.

— Ну и что? — Ольга искренне удивилась, при этом даже не взглянув на крепко спящую Бережную, которая съежилась в кресле, смешно морща нос во сне и крепко обхватив себя руками — то ли от холода, то ли от страха потерять саму себя, пока ее сознание блуждает где-то далеко. — Значит, ей придется поделиться с нами. Она ведь уже сделала это раньше, так что не думаю, что откажет теперь.

Алина медленно повернула голову и посмотрела на Ольгу так, словно увидела впервые. Ее веки чуть опустились, и изумрудный блеск глаз под ними стал тусклым и холодным.

— Будь вы на ее месте, вы вряд ли бы поделились с нами.

Ольга усмехнулась ей с некой уютной снисходительностью — так усмехаются люди в своей теплой комнате, глядя сквозь оконное стекло на бегущих под ливнем прохожих.

— Ты права, милая. Но я не на ее месте.

На секунду в автобусе повисло неловкое молчание, рассеченное двумя холодными и изучающими женскими взглядами. Алина отвернулась первой, мысленно с удивлением разглядывая столь неожиданно вспыхнувший в ней гнев. Она считала себя человеком достаточно добродушным, предпочитающим скорее отшутиться, чем лезть в драку, но сейчас была почти готова вцепиться Харченко ногтями в физиономию и с величайшим наслаждением располосовать ее. То ли Ольга так действовала на людей, то ли обстоятельства начали потихоньку пережевывать ее, Алинину, психику… в любом случае, ничего хорошего в этом не было. Алина сжала зубы, начала свой гнев удушать и удушила, после чего повернула голову и увидела, что за это время Виталий успел встать и теперь стоит неподалеку от кресла Бережной, поглядывая то на Ольгу, то на нее с потаенным подозрением экзаменатора, выглядывающего у студентов шпаргалки. Не человек — цербер!

— Давайте уж потом с едой разберемся, — предложил Борис почти жалобно, явно жалея, что вообще завел этот разговор. — Потом, когда все проснутся, успокоятся… грызни этой не будет… Нам сейчас главное автобус… Такой жуткий запах — может, у него что-то в двигателе горит? Или это такие выхлопные газы…

— Это не выхлопные газы, это горят тормозные колодки, — авторитетно сообщил Кривцов и зевнул. — Не страшно.

— Вы уверены?

— Естественно, — сказал Олег с нескрываемым презрением к тому, кто не знает столь простых вещей. — Слушайте, люди, скучното как, елки! Перестаньте киснуть, так только хуже будет! Может кто расскажет чего-нибудь увлекательное, а то что я тут должен один, как Шахерезада?!.. Если…

Остальные слова Олега потерялись в громком коротком вскрике, полном ужаса и боли, страдающем, отчаянном и такой странной, почти потусторонней тоски, что никто сразу и не понял, что родился и замер он на побелевших губах Светы Бережной, которая уже не спала, а сидела в своем кресле, выпрямившись и вытянув шею так, словно пыталась что-то разглядеть в ветровое стекло автобуса. Сидевшая рядом Марина, отпрянувшая от неожиданности к окну, испуганно смотрела, как перекатываются на ее скулах желваки, бешено и мелко-мелко, по-собачьи, раздуваются ноздри. Распахнутые до предела глаза Светы смотрели в никуда — остекленевшие, неживые.

— Ты что? — от волнения голос Рощиной превратился в малоразборчивый писк.

Этот звук вывел Свету из ступора. Все ее мышцы словно оттаяли, она оползла в кресле, став удивительно маленькой и зарыдала, крепко вжимая в лицо ладони. Плач был громким, перемежающимся с иканием и стуком зубов, то и дело переходящим в истерический хохот. Бережную трясло, и ее голова с негромким глуховатым звуком билась о спинку кресла.