Мария Барышева - Мясник

— Так, — говорю, — Наташка, прекращай! Слезы и сопли утереть приказываю! Смотри, уже народ поглядывает. Где это видано, чтобы шпионы рыдали на конспиративных встречах, а?! Давай, пей, только осторожно!

Наташа отхлебывает из чашки, потом быстро втягивает в себя воздух и ее глаза расширяются.

— Господи, что это?!

— Кофе по-ирландски, с виски, правда, не ирландским, как положено. Выпей хотя бы половину, а уже тогда поговорим. Все настолько уж плохо?

— В общем, да, но мне не нужно от тебя ничего такого…впрочем, тебе судить, — больше она не произносит ни слова, допивает кофе и ставит чашку на стол. Ее глаза блестят и в них видна легкая маслянистость.

— Вот и умница, — хвалю я, натягивая перчатки и пряча сигареты в сумку. — Здесь о серьезных вещах разговаривать, конечно, нельзя. Ты где-то остановилась?

— Ну-у, я…

— Ясно. Ты как, холод нормально переносишь? Со здоровьем все в порядке?

— Вполне, — отвечает Наташа недоуменно. — Ты уходишь?

— И ты тоже, так что подымайся. Поговорим на улице. Я видела неподалеку чудный бульвар, а также ларек с горячим чаем. Чай наверняка отвратный, но главное, что горячий.

— Хорошо.

С этой минуты она больше не произносит ни слова, думая о чем-то своем, разговариваю в основном я, присматриваясь к ней, изучая и все больше и больше убеждаясь, что выбрала правильную тактику поведения — дружелюбно-покровительственную, не задевающую ее достоинства и не дающую сорваться окончательно. Так же я понимаю, что при желании, в принципе, этой девушкой легко управлять.

Она слегка оживляется только на бульваре, когда мы уже сидим на скамейке с пластиковыми стаканчиками обжигающего чая и вдыхаем холодный зимний воздух, слегка отдающий дымом. Наташа прикуривает от моей зажигалки.

— Я даже не знаю, как начать, чтобы ты сразу не засмеялась и не ушла, — говорит она немного растерянно. — С какой стороны подойти… Это дикая история, страшная и совершенно неправдоподобная, и, возможно, услышав ее, ты вряд ли захочешь мне помочь… но я все равно расскажу. Знаешь, — она улыбнулась, — ты производишь удивительно доверительное впечатление. Даже жрецы… но и они всего не знают. Тебе я расскажу все.

Доверительное впечаление… Знала бы ты, милая, как мне пришлось поработать, чтобы на всех производить такое доверительное впечатление! Говори же, говори. А ты, Вита, помни только о двух вещах: узнать, что случилось с Надей, и деньги. Больше ничего. Ты на работе. Ты как обычно на работе. Не забывай одно из главных правил «Пандоры» — «Никаких симпатий!», ведь ты уже готова пожалеть эту странную девушку, чуть ли не слезы ей утирать. А ведь неизвестно, кто она на самом деле. Может, маньяк какой-нибудь.

— Рассказывай так, как считаешь нужным, — говорю я, — и если история длинна, тебе лучше начать побыстрее — ведь скоро сумерки.

— Хорошо, — отвечает она, и на ее лицо набегает тень невеселых воспоминаний. — Я — Художник. Я бы хотела быть бывшим художником, но я — Художник, и в этом весь ужас, потому что для меня не существует иного предназначения, как быть Художником, как мой далекий предок, с которого все и началось. Я не пишу натюрмортов и морских пейзажей, моя натура — людское зло, пороки — все темное, что только может быть в человеке. Мой пра-пра- и еще много раз дед называл их «келет» — по преданиям чукчей эти келет охотятся за человеческими душами и поедают их. К чукчам и принадлежал мой пра-пра… дед, и во мне тоже есть капля чукотской крови, хоть по внешности и не скажешь. Но об этом я узнала много позже, а вначале я узнала, что снова могу рисовать.

Все началось с того дня… летом прошлого года… Надя… наверное, ты знаешь, какая она любопытная и дотошная… была… она обратила мое внимание на сквозную дворовую дорогу, проходившую перед моим домом — якобы на ней происходит слишком много странных аварий. Я вначале, конечно, не поверила. К тому времени я уже пять лет была замужем, работала продавцом в алкогольном павильоне, рисование давно забросила, хоть Надька и упрашивала меня вернуться к нему, — в общем, быт и быт — понимаешь, да? А тут Надька со своей мистикой. Она работала на городском телевидении, и ей вздумалось сделать передачу об этой дороге, и она начала собирать материал. И выяснила, что в среднем за год на дороге погибало пять-шесть человек. Господи, там все придорожные фонарные столбы были в венках, а я даже не замечала… Кладбище. Меня саму в детстве чуть не задавил рядом с ней выскочивший на тротуар грузовик. Обычная тихая дворовая дорога, понимаешь?

Ну, вот тогда и начались странности. Во-первых, меня вдруг снова потянуло к рисованию, только все было не так, как раньше. Моя обычная тяга к работе с легкой примесью вдохновения превратилась… в хищную, голодную страсть, а картины… они стали получаться настолько живыми, что от этого становилось жутко. Но все они были темными, в них не было ни-чего… хорошего. Я рисовала человека не снаружи, я рисовала его изнутри — какую-то его отрицательную черту, его порок. И было очень важно рисовать в живую, с натуры, иначе картина получалась мертвой… словно засушенный трупик, сохранивший только общие внешние черты. Во-вторых, дорога… стали происходить странные вещи. Однажды вечером меня чуть не задавило внезапно рухнувшим столбом… оборванные провода… искры… страшно! На следующий день вечером там задавили собаку, и почти сразу же на той дороге от инфаркта умерла ее хозяйка. И машины… на дороге постоянно ломались машины… я наблюдала. А потом… как-то Надя вышла на дорогу, чтобы проверить… и я вышла за ней, и нас чуть не сбил огромный грузовик. Там было очень темно и очень шумно в тот вечер, а у грузовика вдруг погасли фары, и Надя подумала, что он просто свернул, понимаешь? Но у дороги ничего не получилось, потому что я почувствовала — с некоторых пор я чувствовала ее, словно злую сестру-близнеца.

В то же время мы случайно познакомились с неким Игорем Лактионовым, владельцем одного из питерских художественных салонов. Он привез в наш Художественный музей выставку картин загадочного художника Андрея Неволина «Антология порока». Об этом ты, кажется, знаешь?

Я киваю, незаметно внимательно наблюдая за подрагивающими пальцами ее правой руки, которые иногда складывались так, словно что-то держали — так держат, например, ручку. Потом пальцы резко растопыривались, напрягшись до предела, и снова начинали в воздухе свой неспешный танец. Зачем я приехала сюда? Пока что от этого разговора здорово попахивает психбольницей.

Названные Наташей фамилии действительно были мне знакомы. Летом прошлого года Надя попросила меня побольше разузнать об этих людях, а заодно прислала страшную историю про этого Неволина — историю малоизвестного, но очень талантливого и весьма ценящегося на Западе художника, жившего в восемнадцатом веке. Выходец из северных народов, еще мальчишкой усыновленный московским дворянином Неволиным, Андрей Неволин закончил Императорскую Академию Художеств в Петербурге и вскоре прослыл в свете хорошим художником — до тех пор, пока в тридцатилетнем возрасте резко не изменил манеру работы, начав рисовать, как бы это сказать, портреты человеческого зла и рисовать так удачно, что картины казались прозрачными стеклами, сквозь которые смотрело нечто омерзительное, жуткое и в то же время отчаянно знакомое. Тем, кого рисовали, разумеется это быстро разонравилось, некоторые полотна Неволина были уничтожены и одновременно по Петербургу и Москве прокатилась волна странных преступлений, которые отчего-то вдруг начали совершать натурщики Неволина — люди все как один уважаемые и якобы высокоморальные. Все кончилось тем, что художника отлучили от церкви и вместе с семьей выслали в Крым, где спустя несколько лет он, а также его дочь и двое гостей погибли во время страшного пожара в мастерской Неволина. А располагалась она как раз в Надькином городе и точно в том месте, которое она мне кое-как нарисовала, сняв схему застройки города.