Инесса Ципоркина - Меня зовут Дамело. Книга 1

Женщины, гоняющиеся за индейцем так, будто он одновременно ключ и замок от райских врат, давно бы достигли тех врат своим путем, без Дамело, равнодушного и замкнутого в себе на семь засовов, на семь уровней доступа — не разомкнешь. Но отчего-то упорно пытались приспособить к делу молодого кечуа, использовать как перевозчика с берегов памяти на берега забвения. Дамело и вправду чувствовал себя лодочником, а может, лодкой, индейским каноэ, обтянутым человеческой кожей, и несло его, как только в снах бывает, несло по струям огня, будто по прохладным волнам, мягко и сладко укачивая, чтобы принести туда, где босс и его будущая мадам ругались до визга. Причем визжал как раз Эдемский.

Дамело снова сжало в карту, в неприметный кусочек картона и только что не к ногам парочки швырнуло, рубашка с назойливым узором линолеума слилась, крапинка в крапинку. Остается лежать и гадать: реальна ссора четы Эдемских или подсознание блефует, делая вид, что расклад фартовый, весь в твою пользу. Время покажет. А сейчас…

— Тебе самому-то не брезготно, что из подсобки спальню сделали? — роняет Тата. — Твой Дамело больной, его лечить надо. Или кастрировать. Им же весь коридор провонял.

— Да плевать! — выводит, воспаряя в фальцет, владелец «Эдема». — Это вам, актрисулькам, кажется, будто жрачку эльфы готовят. А повара живые люди, они потеют, ссут и…

— Трахаются, — отвращение Без-пяти-минут-Эдемской кажется тщательно отмеренным: ровно столько, чтобы уесть, раздразнить, не больше. А захотела бы — сбила с ног, в пол впечатала, растворила в презрении, как в кислоте. — Они с прошмандовкой своей скоро на столах ебаться начнут, на глазах у посетителей.

Будущая хозяйка «Эдема» издает короткий сухой смешок. Перед ее внутренним взором голый Дамело верхом на барной стойке вколачивает Маркизу в скрипучее дерево, сосредоточенно сопя. В лицо Тате ударяет волна жара, индеец чует ее на расстоянии, точно выдох Трехголового.

— И что? Да я билеты на шоу продавать стану! — заходится Савва. — Мой Дамело, между прочим, золото, а не мужик. Смотри сама — вот, вот, вот! Видишь? Знаешь, сколько это стоит?

— Копейки. Весь склад — пара тысяч баксов, думаешь, я расценок на сахар-муку не знаю?

— Ты дура, Татка, — сипит после взвизга Эдемский, ударяя в стену ладонью — не со злости, а словно ритм на барабане подбирает. — Всегда про тебя думал: умная, сука, но умная, а ты… — выдыхает с наслаждением, будто дым после первой затяжки выпускает. — А ты такая ду-у-ура.

— Конечно. Вечерним поездом из-под коровы в столицу понаехала. — Голос звенит ледяной капелью, обратный отсчет ведет: десять-девять-восемь-семь. — Ну объясни, чем же я такая дура?

— Да тем, что эти копейки только мой индеец в реальные бабки превратить может, — все еще сорванным голосом отвечает босс, одышливо, точно узел на галстуке перетянул. — Пироженки его по себестоимости — говно вопрос, двадцать, тридцать тугриков. А продаем за триста! Девятьсот процентов прибыли, поняла? Половина дохода от ресторана, уяснила? Уж не знаю, на каких потрахушках ты его спалила, чего он тебе дал или не дал, а чтоб завтра, завтра же… — визгливый мужской тембр меркнет, затихает, словно громкость пультом убирают, деление за делением.

Все ясно. Завтра-не завтра, а вскорости Тата придет на поклон. Дамело не знает, рад он победе или нет, предчувствуя, что победа его — пиррова. Лучше уйти подобру-поздорову, дезертировать, начать с нуля, подальше от мадам Босс, от ее войны с собой и за себя, войны, в которой полягут и Эдемский, и Маркиза, и, возможно, сам Дамело.

Надежда на то, что сон был всего лишь сном, не оправдывается. Придя в ресторан, индеец чувствует: атмосфера сменилась — с полусонной на предгрозовую. Никого не обманывает нехорошее, буревое затишье. Не только Дамело, вся команда поваров и поварят, официантов и барменов осознает: занюханный и затрапезный, привычный, будто дом родной, их «Эдем» никогда не будет прежним. И может, удалось бы отмахнуться от этой мысли, кабы не Тата. Мадам Босс, чье лицо, еще недавно живое, слегка неправильное, вдруг озаряется той красотой, что хуже уродства. Так некоторых актрис красит сцена: поверх телесных изъянов ложится маска совершенства, ледяная, сверкающая, почти неподвижная. И кажется, улыбнись Тата тепло, как прежде, или расплачься в голос, как никогда до этого, маска не выдержит, трещинами пойдет, осыплется.

В облике Без-пяти-минут-Эдемской проступает то, чего раньше не было — хищное, птичье. Точно птица-секретарь по выжженной траве саванн, ступает она по желто-пятнистым полам «Эдема», резкими, дергаными движениями поворачивая голову на зов, в то время как глаза ее слепы и словно обращены внутрь — наблюдают за тем, как рушится хрупкая, нестойкая фата-моргана гордости и надежды. Тата привыкает к мысли, что и здесь ее не защитят, не укроют, слабости не простят. И здесь.

Дамело замешивает тесто, напрягая плечи, ладони погружаются в желтоватую массу, будто в тугую плоть, а в голове крутится, не умолкая: она ни за что не простит. Хозяйка не простит ему унижения, на которое ее обрек хозяин. Паны за власть дерутся, у холопов чубы трещат. Пора сваливать, индеец, пора, засиделся ты в этом уютном, точно под тебя созданном месте. Молодой парень должен иметь амбиции, мечтать взобраться на самый верх, завести мастерскую, давать гастроли, мастер-классы, передачи вести, танцуя вокруг изысканных сластей на пуантах, улыбаться в камеру белозубым оскалом насквозь фальшивой примадонны.

Пора определиться, на чем сидишь.

Все в этом городе сидят на чем-то. На химии, на куреве, на углеводах, на сексе, на амбициях, соскакивая иногда, но потом все равно возвращаясь, приползая в страшенной ломке, голым животом по битому стеклу — дайте, нет больше сил, удержу нет, дайте. Дамело сидит на готовке, чистый наркотик, попробуй запри в комнате без продуктов и плиты, разнесет к чертям, куда там героинщикам. Мнет да лапает — то пирожные, то баб. О. Кстати, а где?

Кечуа обводит взглядом кухню и вспоминает: Маркизы сегодня нет, то ли больна, то ли услана куда.

— В деревню, коров доить, — хихикает Амару.

Древнему ящеру беды белых вроде депрессии или увольнения по статье — всё хаханьки. Потребляй драконы воздушную кукурузу, Амару бы обнимал лапами ведерко с попкорном и бросался им в Дамело, заметив у Сапа Инки признаки любовного томления. К счастью, Дамело никакого томления, а тем паче любовного, не ощущает, лишь досаду и опаску. Не за себя, за Тату, которую нещадно ломает требование жениха. Слепая, она идет в капкан, которого Дамело ей не ставил. Тата намерена влюбить в себя индейского кобеля, раз уж приходится делить с ним всё: Савву, территорию, власть.