Роберт Блох - Честное слово

Сэттерли свернул к аэропорту.

– Это и есть ваш герой? – спросил он, показывая на появившийся из-за туч самолет.

Тот, казалось, едва выдерживал удары внезапно налетевшего ветра…

– Да! – крикнул Хэнсон. – Он пытается приземлиться. Но ветер слишком сильный…

Небо расщепила длинная ветвистая молния. Самолет на мгновение повис неподвижно, потом вошел в штопор.

Сэттерли резко нажал на акселератор, мотор взревел, и машина понеслась по зеленой траве аэродрома. В отдалении завывала сирена, а сквозь хлынувший дождь виден был стремительно падающий самолет…

Уолли Тиббетс откинулся на спинку кресла и потянулся за сигаретой.

– Вот так все и кончилось, – завершил свой рассказ Сэттерли. – Когда беднягу вытащили из-под обломков, он был уже мертв. Однако баллоны с газом и прочее снаряжение почти не пострадали. Бумаги, обнаруженные на трупе, Хэнсон отдал мне. Он был в таком трансе, что и не пытался возражать. Так что теперь мы можем написать всю историю, имея веские доказательства. Формулу газа я для себя переписал. Я вот думаю – не поделиться ли нам этим материалом с радио?

Тиббетс покачал головой:

– Нет. Более того, на все вопросы, касающиеся последних событий, я буду отвечать категорическим отрицанием.

– Но сообщение…

– Не будет никакого сообщения. По крайней мере, в вашей газете. Да ведь все равно все уже кончилось. Вы заметили, как люди переменились после грозы? Очевидно, ветер быстро унес остатки газа. Все опять стали нормальными. И большинство людей убедили себя, что ничего не произошло.

– Но мы-то знаем, что это было! А как же теперь с тем сенсационным материалом, о котором вы говорили?

– Он уже не существует. После грозы – опровержение за опровержением. Оказывается, сенатор вовсе не подает в отставку – он баллотируется в губернаторы. Профсоюзный деятель застрелился совершенно случайно. Полиция не может никого заставить подписать свои признания. Наши клиенты опять желают помещать у нас свою рекламу. Помяните мое слово – к завтрашнему утру город обо всем забудет, да они просто заставят себя забыть. Никто не может взглянуть в лицо правде и сохранить рассудок.

– Я совершенно не согласен, – заявил Сэттерли. – Доктор Ловенквист был великим человеком. Он знал, что его открытие все перевернет – и не только здесь, а где угодно. После первого опытного полета он собирался пролететь над всеми столицами мира. Этот газ способен изменить мир. Разве вы не понимаете?

– Конечно, понимаю. Но мир не следует менять.

– Почему? – Сэттерли решительно расправил плечи. – Послушайте, я все обдумал. Формула газа у меня есть. Я могу продолжить дело Ловенквиста. Мне удалось скопить немного денег. Я найму несколько самолетов с пилотами. Неужели вы сами не видите, что миру необходима правда?

– Нет. Я насмотрелся на то, что произошло здесь, в «опытных масштабах», так сказать.

– Ну и? Преступники сознались в своих преступлениях, люди перестали лгать друг другу. Разве это так плохо?

– Что касается преступников – нет. Но для обычных людей это может оказаться катастрофой. Представьте себе: врач говорит больному, что тот умирает от рака, жена сообщает мужу, что он не отец ее ребенка, – примеров сколько угодно. У всех есть тайны или почти у всех. И лучше не знать полной правды – как о других, так и о себе.

– Но вы посмотрите, что сейчас происходит в мире.

– А я смотрю. Моя работа в том и состоит – сидеть за этим столом и смотреть, как мир вертится. Иногда от этого верчения голова кругом вдет – но, по крайней мере, мир не рушится. Потому что держатся люди. А чтобы люди не упали, им нужна красивая ложь. Ложь об абстрактной справедливости не умирающей романтической любви. Им необходима вера в то, что добро всегда побеждает. Даже наше представление о демократии может быть ложным. Но мы бережем эту ложь, как и все остальные виды лжи, и стараемся жить так, как будто все это правда.

– Может быть, вы и правы, – согласился Сэттерли. – Все же стоит подумать о перспективах, которые перед нами открываются. Ведь я мог бы устранить самую возможность войн…

– Допустим. Военные и политические лидеры увидят свои побуждения в истинном свете – и переменятся. На время. – Но мы будем продолжать применение газа! – воскликнул Сэттерли, – Есть и другие честные люди. Мы соберем средства, поставим это предприятие на широкую ногу. И кто знает – может быть, после многократного вдыхания газа люди вообще потеряют способность лгать. Вы понимаете? Мы навсегда избавимся от самого страшного последствия лжи – войн!

– Я понимаю, – кивнул Тиббетс. – Прекратятся войны между государствами. И начнутся сотни миллионов индивидуальных войн. Войны в умах и сердцах людей. Прокатится волна сумасшествий, убийств, самоубийств. И в этой волне, вызванной обрушенным на людское море избытком правды, утонут дом, семья – да что там, погибнет вся социальная структура общества.

– Я не закрываю глаза на известный риск. Но подумайте о том, что мы можем выиграть.

Тиббетс отеческим жестом положил ему руки на плечи.

– Я хочу, чтобы вы обо всем этом забыли, – сердечно сказал он. – Не стройте планов относительно производства «газа правды» и обработки им правительственных учреждений. Не нужно, иначе мы все погибнем.

Сэттерли молча смотрел в окно. Издалека доносился гул реактивного самолета.

– Вы – честный человек, – снова заговорил Тиббетс. – Один из немногих. Я это давно понял и, пожалуй, восхищаюсь вами. Но будьте же реалистом, посмотрите на вещи с моей точки зрения. Мне от вас многого не нужно – скажите только, что не затеете ничего неразумного. Оставьте мир таким, как он есть. – Он помолчал. – Дайте мне честное слово.

Сэттерли колебался. Он действительно был честным человеком, поэтому долго не мог заставить себя ответить. Потом все-таки ответил:

– Даю честное слово, что не стану ничего делать…

И это была ложь…