Говард Лавкрафт - Очень древний народ

Я, напротив, повторил запрос о необходимости вмешательства, и сказал, что готов сопровождать когорту в любой экспедиции, в которую бы та не отправилась. Я указал на то, что варвары васконы в самых мягких выражениях могли быть охарактеризованы как непокорные и ненадежные, так что столкновения с ними рано или поздно были неизбежными, как бы мы сейчас не решили поступить; что в прошлом они не показали себя опасными противниками для наших легионов, и что будет не слишком-то хорошо оказаться представителями римского народа, позволившими варварам нарушать порядок, которого требует правосудие и престиж Республики. Также, с другой стороны, успешное управление провинцией зависит в первую очередь от безопасности и доброжелательности цивилизованной части общества, ответственных за торговлю и процветание, и в чьих венах течет значительная часть нашей итальянской крови. Эти люди, хотя численно они и составляли меньшинство, были надежным элементом, на чье постоянство можно положиться, и чье сотрудничество может крепче всего привязать провинцию к Империи Сената и Римскому Народу. Было одновременно и долгом и выгодой позволить им воспользоваться защитой, на которую имел право каждый римский гражданин; даже (и в этом месте я саркастически взглянул на Бальбутия и Аселлия) ценой некоторого беспокойства и усилий, а также небольшого перерыва между пьянками и петушиными боями лагеря в Калагуррисе. В том, что городку и жителям Помпело угрожает нешуточная опасность, я не сомневался благодаря своим исследованиям. Я прочитал множество свитков из Сирии и Египта и тайных городов Этрурии[10], а также имел продолжительную беседу с кровожадным жрецом Арицийской Дианы из лесного храма на краю озера Неми. Ужасные кошмары могли быть вызваны на холмах во время шабашей; кошмары, которым не было места на землях Римского Народа; и потворствовать оргиям, какие, как всем известно, обычно устраиваются на шабашах, не было в обычаях тех, чьи предки во времена консула Аулия Постумия казнили так много римских граждан за участие в вакханалиях, — дело, память о котором жива благодаря Постановлению Сената о вакханалиях, выгравированному на бронзовой доске и с которым при желании может ознакомиться каждый. Остановленный в надлежащее время, до того как обряды могли бы вызвать к жизни что-либо, с чем железо римского пилума[11] оказалось бы не в состоянии справиться, шабаш не представлял крепкого орешка для сил одной когорты. Арестовать следовало лишь непосредственных участников, а если не трогать значительное число тех, кто в основном ограничивался наблюдением, то это, несомненно, облегчит недовольство симпатизирующих шабашу поселян. Короче говоря, и принципы и политика требовали решительных действий; и я не сомневался, что Публий Скрибоний, помня о величии и обязательствах римского народа, останется верен плану отправить когорту (вместе со мной), несмотря на возражения Бальбутия и Аселлия — чьи разговоры, несомненно, больше подходили провинциалам, нежели римлянам, и которые они, конечно, могли продолжать до бесконечности.

Склонявшееся к горизонту солнце стояло уже очень низко, и весь притихший город казался окутанным сковывающими и жуткими чарами. Наконец проконсул Публий Скрибоний дал свое добро запросу о действиях и временно поставил меня во главе когорты в должности старшего центуриона; Бальбутий и Аселлий дали свое согласие, первый с большей учтивостью, нежели последний. Когда сумерки спустились на дикие осенние склоны, издалека в пугающем ритме поплыло мерное жуткое громыхание чудовищных барабанов. Кое-кто из легионеров обнаружил робость, но резкий приказ вернул их в строй, и вся когорта построилась на открытой равнине к востоку от амфитеатра. Либо, также как и Бальбутий, решил сопровождать когорту; однако оказалось непросто отыскать среди местных проводника, который показал бы путь в горы. Наконец молодой человек по имени Верцеллий, сын чистокровных римлян, согласился провести нас по крайней мере через предгорья.

Мы двинулись маршем в сгущающихся сумерках, тонкий серебряный серп молодой луны дрожал над лесами слева от нас. Беспокоило нас больше всего то, что шабаш продолжался. Сообщения о приближающейся когорте, должно быть, достигли холмов, и даже промедление с принятием окончательного решения не могло сделать их менее тревожными — однако зловещие барабаны грохотали как и раньше, будто у празднующих имелись какие-то странные причины не обращать внимания, идут на них маршем силы Римского Народа или нет. Звук усилился, как только мы вошли во вздымающийся провал в холмах; крутые поросшие лесом валы тесно обступили нас, странно причудливые стволы деревьев виднелись в свете наших качающихся факелов.

Все шли пешком, если не считать Либо, Бальбутия, Аселлия, двух или трех центурионов и меня; и чем дальше, тем тропа становилась более крутой и узкой, так что те, кто ехал на конях, принуждены были оставить их; группе из десяти человек приказали охранять животных, хотя вряд ли какие-нибудь грабители могли объявиться в здешних местах в столь ужасную ночь. Иногда нам казалось, что мы будто замечаем в лесу крадущийся силуэт. После получасового подъема крутизна и узость подъема сделала продвижение столь большой группы людей — более трех сотен, если считать всех — весьма сложным и тягостным. Затем сзади до нас с полной и потрясающей душу неожиданностью донеслись жуткие звуки. Его издавали привязанные лошади — они кричали, не ржали, а именно кричали… Внизу было темно, и не было слышно людских голосов, по которым мы могли бы понять, что там происходит. В тот же момент на пиках перед нами ярко вспыхнули костры, так что ужас, похоже, был теперь и впереди и позади нас.

Позвав молодого Верцеллия, нашего провожатого, мы нашли лишь съежившуюся груду, лежащую в луже крови. В руке он сжимал короткий меч, сорванный с пояса подцентуриона Децима Вибулана, и на его лице застыл такой ужас, что самые стойкие ветераны побледнели, взглянув на него. Он убил себя, когда закричали лошади… Он, кто родился и прожил всю жизнь в здешних местах, и знал, что люди говорят шепотом об этих холмах. Все факелы тотчас же стали тускнеть, и возгласы испуганных легионеров смешались с непрекращающимися криками привязанных лошадей. Воздух стал ощутимо холоднее, внезапнее, чем это обычно бывает в начале ноября, и, казалось, задрожал от ужасающих волнообразных сотрясений, который я не мог не связать с хлопками огромных крыльев.

Вся когорта теперь стояла неподвижно, и в угасающем свете факелов я увидел то, что, как я решил, было фантастическими тенями, очерченными в небе призрачным сиянием Млечного пути; они скользнули через Персея, Кассиопею, Цефея и Лебедя. Затем вдруг с неба исчезли все звезды — даже яркие Дэнеб и Вега впереди, и одинокие Альтаир и Фомальгаут позади. А когда факелы потухли окончательно, над пораженной и дико кричащей когортой остались лишь гибельные и ужасные жертвенные костры на возвышающихся вершинах; адский и красный, их огонь сейчас обрисовывал фигуры безумно скачущих колоссальных безымянных существ, о которых никогда не осмеливались даже прошептать в жутчайшем из самых тайных сказаний ни фригийский жрец, ни старуха из кампанийского селения.