Говард Лавкрафт - Храм

На следующий день с юга налетели плотные стаи птиц, океан разбушевался. Задраив люки, мы ждали затишья, пока не поняли, что надо либо нырнуть, либо дать себя разбить волнам. Давление воздуха и напряжение падали, и нам хотелось избежать ненужной траты наших скудных запасов; однако выбора не было. Мы спустились неглубоко, и когда через несколько часов море успокоилось, мы решили снова всплыть. Однако здесь возникла новая неприятность: лодка отказалась всплывать, несмотря на все усилия механиков. Людей испугало это подводное заточение, и кто-то снова забормотал о костяной фигурке лейтенанта Кленце, но вид автоматического пистолета их успокоил. Мы все время старались занять чем-то этих бедолаг, ковырялись в машине, хотя знали, что это бессмысленно.

Кленце и я обычно спали в разное время; когда спал я, около пяти часов вечера, четвертого июня начался общий бунт. Шестеро оставшихся свиней, зовущих себя моряками, считая, что застали нас врасплох, с дикой яростью мстили нам за наш отказ сдаться янки два дня назад. Рыча, как звери — они ими и были, — они крушили инструменты и мебель, вопя чушь и проклятия костяному амулету и смуглому мертвецу, что сглазил их и уплыл. Лейтенант Кленце был словно парализован и бездействовал. Впрочем, чего еще следовало ожидать от этих мягких женоподобных выходцев с Рейна? Я застрелил всех шестерых — так было нужно.

Мы выбросили всех через торпедный аппарат и остались в лодке одни. Лейтенант Кленце нервничал и беспробудно пил. Было решено, что мы постараемся прожить как можно дольше, пользуясь большим запасом продовольствия и регенераторами воздуха, ни один из которых не пострадал во время бунта. Наши компасы, глубиномеры и другие тонкие инструменты были разбиты; отныне мы могли полагаться только на догадки, часы и календари, а также отсчитывать дрейф по предметам, видимым из рубки и иллюминаторов. К счастью, у нас еще были запасные батареи на долгий срок для внутреннего освещения и для прожекторов. Мы часто включали круговое освещение, но видели только дельфинов, плывущих параллельно нашему курсу. К этим дельфинам я испытывал научный интерес — ведь обычный Delphinus delphis есть китообразное млекопитающее, неспособное выжить без воздуха; я же видел одного из них плывущим около двух часов, не поднимаясь.

По прошествии времени Кленце и я решили, что мы по-прежнему плывем на юг, погружаясь все глубже и глубже. Мы наблюдали океанскую флору и фауну, читали книги, взятые мною для редких свободных минут. Однако я не мог не отметить пониженный интеллектуальный уровень моего партнера. У него не прусский склад мышления: он подвержен бесполезной игре ума и воображения. Факт нашей грядущей смерти любопытно подействовал на него: он часто в раскаянии молится за всех мужчин, женщин и детей, которых отправил на дно, забывая, что благородно все, что служит делу германской нации. Со временем он стал заметно несдержаннее, часами глядел на костяную фигурку и плел фантастические истории о забытом и потерянном в море. Иногда, ради научного любопытства, я наводил его на тему и выслушивал бесконечные поэтические цитаты и рассказы о затонувших судах. Мне было жаль его: не хотелось видеть, как страдает немец, но он не был человеком, с которым легко умирать. Собой я гордился, зная, что фатерланд почтит мою память и что мои сыновья вырастут похожими на меня.

Девятого августа показалось океанское дно, и мы послали туда мощный луч прожектора. Это оказалось просторная волнистая равнина, покрытая преимущественно водорослями и усеянная раковинами моллюсков. Там и здесь виднелись колышущиеся предметы неопределенных очертаний, окутанные водорослями и заросшие ракушками, про которые Кленце сказал, что это древние суда, лежащие в своих могилах. Он был поражен одной вещью: обелиском твердого материала, выступающим над дном фута на четыре, фута два толщиной, гладким, с ровными сторонами и ровной плоской вершиной; все углы — тоже прямые. Я счел это выступом скалы, но Кленце уверял, что видел на нем резьбу. Немного погодя он стал дрожать и отвернулся от иллюминатора, будто напуганный: объяснить почему, он не мог, говорил, что поражен огромностью, мрачностью, удаленностью, древностью и загадочностью океанской бездны. Его рассудок был утомлен; но я всегда немец и успел заметить две вещи: что У-29 превосходно выдерживает давление и что необычайные дельфины по-прежнему были с нами, хотя существование высших организмов на таких глубинах отрицается большинством натуралистов. Может быть, я преувеличил глубину, и все же она была достаточной, чтобы признать явление феноменальным. Скорость дрейфа к югу держалась вычисленных мною параметров.

Двенадцатого августа в 3:15 бедный Кленце окончательно обезумел. Он был в рубке, светил прожектором, когда я вдруг увидел его направляющимся в библиотечный отсек, и лицо сразу выдало его. Я повторю здесь сказанное им, подчеркнув то, что он выделял голосом: «ОН зовет! Я слышу ЕГО! Надо идти!» Выкрикивая, он схватил со стола изваяние, спрятал его и схватил меня за руку, чтобы выволочь из каюты на палубу. Я мгновенно сообразил, что он готовится открыть люки и выбраться за борт вместе со мной — вспышка самоубийственной мании, к которой я не был готов. Когда я вырвался и попытался его успокоить, он стал еще яростнее, говоря: «Идем сейчас, не надо ждать, лучше покаяться и быть прощенными, чем презреть и быть проклятыми!» Тогда я сказал, что он безумец. Но он был непреклонен и кричал: «Если я безумен, это милость! Да сжалятся боги над человеком, который в заскорузлости своей останется нормальным до жуткого конца! Идем, и будь безумен, пока ОН зовет в милости!»

Вспышка словно бы уменьшила давление на его мозг: накричавшись, он стал мягче, прося меня разрешить ему уйти одному, если я не иду с ним. Я принял решение. Он был немцем, но всего лишь рейнландцем и плебеем, а теперь он был еще и потенциально опасен. Пойдя навстречу его самоубийственной просьбе, я мог тут же освободить себя от того, кто был уже не товарищем, а угрозой. Я попросил его оставить мне фигурку, но это вызвало у него приступ такого жуткого смеха, что я не повторил ее. Затем я спросил его, не хочет ли оставить хотя бы прядь волос на память своей семье в Германии, на случай, если я спасусь, но он снова расхохотался. Итак, он вскарабкался по трапу, я подошел к рычагам и через положенные интервалы совершил то, что обрекало его на смерть. Когда я увидел, что его больше нет в лодке, то включил прожектор в попытке увидеть Кленце последний раз; мне хотелось убедиться, расплющило его давлением или тело осталось неповрежденным, как тела этих необычайных дельфинов. Однако успеха я не добился, ибо дельфины плотно сбились вокруг рубки. Вечером я пожалел, что не вынул незаметно фигурку из кармана бедного Кленце, потому что меня очаровывало даже воспоминание о ней. Я не мог забыть о юношеской прекрасной голове в венке из листьев, хотя натура у меня совсем не артистическая. Мне было также грустно, что не с кем поговорить. Кленце, хотя и не ровня мне по уму, был все же лучше, чем ничего. В эту ночь я плохо спал и думал, когда же придет конец. Шансов спастись у меня совсем мало.