Энн Райс - Черная камея

Петрония ответила:

"Мы сами выбираем наши дороги, не так ли? И мы должны поступать так, как хотим. Через какую-то долю секунды все его раны затянутся. Он познает силу Крови, когда все будет закончено, и поймет, что так для него лучше. Позволь мне получить то, в чем я нуждаюсь".

"Но зачем, моя дорогая, зачем тебе это? – спросил Арион. – Я никак не пойму, моя драгоценная, к чему эта ярость, вечная ярость?"

Они продолжали разговор, но уже на итальянском. Я понял лишь, что Арион говорил о ходе времени, о том, что раньше она была другой. Старик продолжал плакать.

Как только я пошевелился, Петрония опустила ногу мне на горло, я начал задыхаться. Она чуть ослабила нажим, и я увидел над собой склоненное лицо, ее волосы упали вниз и щекотали меня, пока она поднимала мое тело обеими руками. Я был для нее легкий как пушинка. А потом она придвинулась ко мне, словно хотела поцеловать в горло.

В следующую секунду я уже лежал на диване, а она обнимала меня, прижимаясь ртом к моему горлу, а потом я почувствовал два острых укола сбоку, и весь мир, вся моя боль тут же погасли. Я слышал ее сердцебиение.

"Поделись со мной, – сказала она, – не желаю, чтобы мой поцелуй пропадал впустую".

Я понимал, что она высасывает из меня кровь, я также понимал, что с каждой секундой становлюсь все слабее и слабее. Мне действительно показалось, будто передо мною пронеслась вся моя жизнь, год за годом – детство, ранняя юность, последние несколько лет любви, и экстаза, и чуда, – все это уносилось от меня вместе с кровью – бесконтрольно, безмерно, целиком. Что это действо означало в огромной схеме мироздания, я не мог понять, а потом она отстранилась, и я обмяк в ее руках. Повалился, освобожденный, на пол.

Петрония вновь взяла меня за руку. Вновь начала таскать по полу, время от времени больно пиная ногой под ребра. Я потерял зрение. Мог только слышать плач старика. Я понимал, он плачет из-за меня. А Петрония лишь сыпала тихие проклятия. Мрамор был такой холодный подо мной, когда я лежал, раскинув руки и ноги.

Неожиданно вся картина изменилась. Я больше не пребывал в своем теле, а, покинув его, смотрел на все происходящее в этом зале откуда-то сверху. Я находился у входа в длинный темный туннель, вокруг меня ревел ветер, а в конце туннеля лился чудесный свет, и в этом свете, ярком, золотисто-белом свете, я разглядел фигуру Папашки и Милочки, они подзывали меня. Линелль тоже была с ними, и все трое очень энергично меня подзывали. Я отчаянно хотел к ним присоединиться, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Какое-то жуткое колдовство приковало меня к Петронии, Манфреду и Ариону, не позволяя двигаться. Какое-то отвратительное стремление удержало меня от того, чтобы повернуться и пойти к тем, кого я любил. Не было во мне никакой ясности. Одно только неистовство. Но тут это видение пропало так же неожиданно, как и появилось.

Я вновь оказался в своем истерзанном болью теле. Я вновь лежал на мраморном полу.

"Ты умираешь, – сказала Петрония. – Но теперь я тебя узнала, я тебя узнала благодаря твоей крови и не допущу твоей смерти, Тарквиний Блэквуд. Объявляю тебя своею собственностью". – Ее руки вновь подняли меня с пола.

"Спроси его, чего он сам желает", – велел чернокожий по имени Арион.

"Чего же ты желаешь? – строго поинтересовалась Петрония. Она удерживала меня на коленях перед собой. Я уткнулся в ее бархатные штаны. – Отвечай мне, чего ты желаешь?"

Беспомощный, неуклюжий, я навалился на нее, потом отпрянул, но она дернула меня за плечо, вновь удержав на коленях.

"Чего ты хочешь!" – строго повторила она.

Что я должен был ответить? Что хочу умереть? Здесь, на краю света, вдалеке от тетушки Куин, вдалеке от Моны, вдалеке от всех, кого я люблю, исчезнуть без следа?

Я поднял кулак, пытаясь нанести удар. И я нанес удар, но кулак провалился в пустоту. Я вцепился в ее бархатную одежду. Старался причинить ей боль. Я ударил ее в пах.

"А, так ты хочешь это увидеть? Ты хочешь увидеть то, над чем все смеялись! – воскликнула она. – Действуй, уважь меня. – С этими словами она расстегнула штаны и провела моей рукой по короткому, очень толстому и напряженному отростку, затем ниже, по двум губам, неглубокой щелке, своему влагалищу, а потом снова вернула ее на отросток. – Возьми его в рот, – злобно велела она, и я почувствовал, как она прижала его к моим губам. – Бери же!" – последовал приказ.

Я сделал единственное, что мог. Открыл рот, и когда она сунула в него свой членик, я прикусил его изо всех сил. Она взвыла, но я не разжал зубов. И тут мне в рот полился обильный поток живительной крови, чего я никак не ожидал и чуть не обезумел.

Я впивался в нее зубами все глубже, и этот кровавый жидкий огонь стремительно полился в меня. Прямо в горло. Я невольно глотнул. Казалось, мое собственное тело, из которого она только что высосала все соки, не смогло сопротивляться, и внезапно я осознал, что ее руки бережно поддерживают мою голову, и она не воет, а смеется, и эта кровь – вовсе не кровь, какой я ее знал, а живительная влага, лившаяся, как мне казалось, из ее сердца, из ее души.

"Узнай меня. Узнай наконец, кто я такая!" – Так она сказала, и вместе с потоком в меня проникло знание, которому я не мог сопротивляться. Я бы с удовольствием его отверг, но не сумел. Я ее ненавидел, но не мог отвернуться, не мог разжать зубов.

Много-много веков тому назад в Риме времен Цезаря в семье комедиантки и гладиатора родился младенец. Странный получился ребенок – наполовину мужчина, наполовину женщина, – обычные родители сразу бы умертвили такое существо, но ее отец и мать поступили иначе, вырастили ее для театра, в котором она к четырнадцати годам уже выступала как гладиатор.

А до того ее тысячи раз приводили на частные показы к тем, кто платил, к тем, кто хотел потрогать ее и желал, чтобы и она их трогала. Она росла, не зная ни любви, ни покоя, ни тонкого обращения, и не было у нее ни одного лоскутка одежды, который бы не предназначался для подобных представлений.

На арене она превратилась в беспощадную убийцу. Я видел это зрелище – огромные толпы своим ревом подбадривали ее. Я видел песок, красный от пролитой ею крови. Из каждого боя она выходила победительницей, с каким бы грузным и огромным противником ей ни выпадало биться. Я видел ее в сияющих доспехах, с мечом на боку, с завязанными на затылке волосами, она не сводила глаз с Цезаря, отвешивая ему поклон!

Шли годы, она по-прежнему выступала на арене, ее родители требовали все более высокую плату. В конце концов, когда она была все еще молода, ее продали за огромные деньги безжалостному хозяину, и тот заставил ее сражаться на ринге с самыми свирепыми дикими зверями. Даже здесь она не знала поражения. Ловкая и бесстрашная, она, словно танцуя, кружила вокруг львов и тигров, в нужный момент глубоко всаживая копье прямо в цель.