Амброз Бирс - Избранные произведения

Когда он умирал, я побежала к настоятелю, как он бегал для моей матери. Я молила на коленях. Умоляла, плакала, обнимала его стопы, хотела руку ему поцеловать, да он отдернул. И велел мне уйти.

Рассказывая, Бенедикта постепенно смелела. Она встала, распрямила спину и, запрокинув свою прекрасную голову, обращала горестную повесть пережитых обид прямо к небу, ангелам Божьим и святым апостолам. Она с такой непринужденной силой и грацией выбрасывала перед собой обнаженные руки, что я не переставал удивляться, и слова, слетавшие с ее губ, были исполнены безыскусного красноречия, которого я за ней никак не подозревал. Не осмелюсь утверждать, что она была вдохновлена свыше, ибо, помилуй нас Господи, каждое ее слово было неосознанным упреком Ему и Его Святой Церкви; но уж, конечно, смертные, чьих уст не коснулся тлеющий угль с Его алтаря, не способны так говорить! Рядом с этим удивительным, одаренным созданием я особенно наглядно ощутил собственное ничтожество и готов уже был, как перед святой, преклонить перед нею колени, но она вдруг закончила речь с таким чувством, что исторгла у меня слезы из глаз.

— Жестокие люди убили его, — произнесла она с дрожью рыдания в каждом слове. — Они схватили меня, которую он так любил. Обвинили меня облыжно в постыдном преступлении. Надели на меня одежды бесчестия и водрузили на голову соломенную корону, а на грудь повесили черную доску с поносными словами. Они оплевывали меня и забрасывали грязью и принудили его подвести меня к позорному столбу, где я стояла, привязанная и побиваемая бичами и каменьями. Этого не смогло выдержать его доброе, благородное сердце и разорвалось. Он умер, и я осталась одна на свете.

25

Бенедикта кончила говорить, а я стоял и молчал, ибо что может сказать человек перед лицом столь горького отчаяния? Для таких ран у религии исцеления нет. И при мысли о жестоких обидах, выпавших на долю этой скромной, ни в чем не повинной семьи, я взбунтовался в душе против всего мира, против церкви, против самого Бога! Несправедливы, жестоко, злодейски, дьявольски несправедливы и Бог, и Церковь Его, и весь мир.

Сама природа вокруг нас — голая, безжизненная пустыня, с грозными пропастями и бездушными вечными льдами — казалась наглядным символом той страшной жизни, на которую от рожденья обречена эта девушка; я не преувеличиваю, ведь после смерти отца она лишилась даже такого жалкого дома, как избушка палача, и горькая нужда загнала ее наверх, в этот край вечного безлюдья, хотя внизу под нами расположены уютные селенья, тучные поля, зеленые сады, где круглый год царит мир и достаток.

Когда Бенедикта немного успокоилась, я спросил, нет ли у нее кого-нибудь, к кому она могла бы обратиться за покровительством.

— У меня никого нет, — ответила она. И видя мое огорчение, сказала: — Я всегда жила в безлюдных, проклятых местах; мне это не в новинку. С тех пор, как умер отец, не осталось никого на свете, кому интересно хотя бы поговорить со мной, и никого, с кем мне интересно поговорить, — не считая тебя. — Она замялась и добавила: — Правда, есть один человек, который готов навещать меня, но он…

Тут она оборвала фразу, и я не стал настаивать, опасаясь ее смутить. Она заговорила снова:

— Вчера, когда ты поднялся сюда, я сразу об этом узнала. Ко мне приходил мальчик за молоком и маслом для тебя. Если бы ты не был святым братом, он бы не попросил у меня для тебя пищи. А тебе нечего бояться того зла, что исходит от меня и всего, что мое. Но ты уверен, что не забыл перекрестить вчера пищу?

— Знай я, что она от тебя, Бенедикта, я бы не прибегнул к этой предосторожности, — ответил я.

Она взглянула на меня лучащимися глазами.

— О, господин мой! Милый брат!

Этот взгляд и эти слова принесли мне величайшую радость — как и все, что говорит и делает это небесное создание.

Я поинтересовался, что привело ее сюда наверх и кто тот человек, кого она звала, перепрыгивая со скалы на скалу?

— Это не человек, — улыбнулась Бенедикта, — а всего-навсего козочка. Она заблудилась, и я искала ее среди скал.

Она кивком простилась со мной и повернулась, чтобы уйти, но я остановил ее и сказал, что помогу ей в поисках.

Мы скоро нашли потерявшееся животное в расщелине, и Бенедикта была так рада своей четвероногой подружке, что опустилась рядом на колени, обняла ее за шею и называла нежными именами. Мне это показалось очень трогательным, и я глядел на них, не пряча восхищения. Бенедикта объяснила:

— Ее мать упала с обрыва и сломала шею. Я взяла ее совсем маленькой, вскормила из рожка. Она ко мне очень привязана. А кто живет один, как я, научается ценить любовь преданного животного.

Когда девушка встала, чтобы проститься, я набрался храбрости и заговорил о том, что давно уже тревожило мне душу.

— Ведь правда же, Бенедикта, — спросил я ее, — что в ту ночь, когда был праздник, ты вышла навстречу пьяным парням для того, чтобы отвести беду от отца?

Она удивленно взглянула на меня.

— Зачем же еще, ты думал, мне было к ним идти?

— А я и не думал ничего другого, — смущенно ответил я.

— Прощай же, брат.

Она кивнула и пошла прочь.

— Бенедикта! — позвал я.

Она остановилась. Оглянулась через плечо.

— В будущее воскресенье я должен говорить проповедь скотницам, которые живут у Зеленого озера. Может быть, и ты придешь?

— Да нет, милый брат, — замявшись, тихо ответила она.

— Не придешь?

— Я бы рада. Но мое присутствие распугает скотниц и других слушателей, кого ни соберет там твоя доброта. Прошу тебя, прими мою благодарность, но я прийти не смогу.

— Тогда я приду к тебе.

— Смотри, будь осторожен, заклинаю тебя!

— Я приду.

26

Служка объяснил мне, как печь пироги. Я знал, какие для этого потребны продукты и в каких соотношениях. Но когда я попытался применить обретенные знания на деле, ничего не получилось. Вышла какая-то горелая, липкая каша, которая если и годилась в пищу, то разве что нечистому сатане, но никак не набожному сыну церкви и последователю Святого Франциска. Неудача огорчила меня, но не умерила моего голода; и я, размочив в кислом молоке ломоть черствого хлеба, уже приготовился было обречь на заслуженные страдания мой многогрешный желудок, как вдруг пришла Бенедикта с полной корзинкой восхитительных угощений. Милое дитя! Боюсь, что в то утро я не только сердцем благословил ее приход.

Увидя у меня на сковороде горелую массу, она улыбнулась и выбросила все птицам (которых да хранят Небеса), а потом сходила к ручью, вымыла сковороду, и, снова разведя в очаге огонь, затеяла новый пирог — высыпала в глиняную миску две пригоршни муки, сверху налила чашку сливок, добавила щепотку соли и своими тонкими, нежными руками месила до тех пор, покуда не получилось пышное, легкое тесто. После этого обильно смазала сковороду желтым маслом, вывалила в нее тесто и поставила на огонь. Когда от жара тесто вспучилось и поднялось над краями сковороды, она ловко проткнула его в нескольких местах, чтобы не лопнуло, а когда пирог как следует пропекся и посмуглел, достала его из очага и поставила передо мной, недостойным. Я пригласил ее разделить со мной трапезу, но она отказалась. И настаивала, чтобы я непременно всякий раз осенял себя крестным знамением, когда ел то, что она приготовила или принесла, иначе на меня перейдет зло от лежащего на ней проклятья. Но я не согласился. Пока я ел, она нарвала цветов среди скал, сплела венок и повесила на кресте у входа в мою хижину, а когда я насытился, занялась тем, что перечистила всю посуду и привела все внутри в надлежащий порядок, так что я, озираясь вокруг, почувствовал непривычное довольство. Наконец, все дела были переделаны, и совесть не позволяла мне изобретать новые предлоги, чтобы дольше задерживать ее. Она ушла. И о Боже! Как все вокруг сразу стало беспросветно и мрачно после ее ухода! Ах, Бенедикта, Бенедикта, что ты со мной сделала? Служение Господу, единственное мое предназначение, кажется мне теперь менее радостным и богоугодным, чем жизнь простого пастуха в горах вместе с тобой!