Дин Кунц - Сумеречный Взгляд

Ознакомительный фрагмент

— Ну, честно? Только правду, — предостерегающе повторил он.

— Ну... э-э... двенадцать центов.

— О да, я понял. Ты абсолютный Рокфеллер. Силы небесные, да я от стыда готов сквозь землю провалиться, как подумаю, что хотел дать тебе взаймы. Богач в семнадцать лет, не иначе наследник Вандербильда! — Он протянул мне еще два доллара. — А теперь послушай меня, мистер Плейбой-денег-как-грязи. Ты сейчас отправишься в пробегаловку Сэма Трайзера, что возле карусели. Это одна из лучших, к тому же открывается пораньше, чтобы обслуживать балаганщиков. Как следует перекусишь и только потом пойдешь к Райе Рэйнз и ее силомеру.

Я кивнул, смущенный своей бедностью, потому что Станфеусс никогда не надеялся ни на кого, кроме Станфеуссов. Тем не менее робкий и клянущий себя, я все же был благодарен толстяку за его добродушную, веселую благотворительность.

Я уже дошел до двери и открыл ее, когда он сказал:

— Погоди минутку.

Обернувшись, я обратил внимание, что он смотрит на меня не так, как вначале. Сперва он измерял меня взглядом, чтобы определить мой характер, возможности и чувство ответственности. Сейчас это был взгляд, каким участник скачек осматривает лошадь, на которую собирается поставить.

— Ты сильный юноша, — сказал он. — Хорошие бицепсы. Хорошие плечи. И двигаешься хорошо. Судя по твоему виду, ты бы смог за себя постоять в трудной ситуации.

От меня, видимо, ждали какого-нибудь ответа, поэтому я отозвался:

— Ну... в общем, да.

Мне стало любопытно, что он скажет, если я расскажу ему, что уже убил четырех гоблинов — четырех тварей со свиными рылами, собачьими клыками и змеиными языками, с кровожадными красными глазами и когтями, словно рапиры.

С минуту он молча рассматривал меня и наконец заговорил:

— Слушай, если ты найдешь общий язык с Райей, на нее ты и будешь работать. Но я хотел бы, чтобы завтра ты выполнил необычную работенку для меня. Вряд ли там будет серьезная заварушка, хотя опасность есть. Неприятности поодиночке не ходят, и на них желательно иметь хороший кулак. Правда, я думаю, что тебе просто придется стоять поблизости с устрашающим видом.

— Как пожелаешь, — ответил я.

— Даже не спросишь, что за работа?

— Это ты можешь объяснить и завтра.

— Ты не хочешь даже иметь возможность отказаться?

— Нет.

— Это связано с определенным риском.

Я поднял руку, в которой были зажаты четыре доллара:

— Ты купил рискового парня.

— Дешево же ты продаешься.

— Меня купили не четыре доллара, Студень. Меня купила доброта.

От этого комплимента ему стало не по себе.

— Выметайся отсюда к черту, лопай свой завтрак и ступай зарабатывать на жизнь. Нам тут бездельников не надо.

Чувствуя себя лучше, чем когда-либо за последние месяцы, я вышел в передний офис. Дули Монета сказал, что я могу оставить свое барахло у него, пока они не подыщут мне место трейлере. Затем я отправился в забегаловку Сэма Трайзера, чтобы взять что-нибудь поесть. Такие местечки здесь именовали забегаловками, или пробегаловками, потому что там не было мест, чтобы сидеть — приходилось хватать еду и жевать на ходу. Я купил две превосходные сосиски с соусом чили, жареной картошки, ванильный коктейль и направился к аллее.

По сравнению с большинством подобных ярмарок местного значения эта была выше среднего уровня, почти большая — конечно, далеко не такая большая, как крупные ярмарки, например, в Милуоки, Сент-Поле, Топике, Питсбурге и Литл-Роке, где в удачный день только с платы за вход набиралось до четверти миллиона долларов. И все же четверг — уже почти уик-энд. К тому же было лето, дети были на каникулах, многие взрослые — в отпуске. Кроме того, в сельской Пенсильвании ярмарка была самым большим развлечением — люди приходили сюда за пятьдесят-шестьдесят миль. Так что, хотя ворота только-только открылись, в аллее было уже около тысячи посетителей. Все игры и аттракционы были готовы к работе, и их операторы устанавливали турникеты для прохода. Уже заработали некоторые из каруселей. В воздухе витали ароматы попкорна, дизельного топлива, жира — от походной кухни. Двигатель пестрой машины фантазии еще только набирал обороты, но пройдет несколько часов — и он заработает на полную мощность: сотни экзотических звуков, все охватывающее великолепие цвета и движения, разрастающиеся до тех пор, пока в конце концов не будет казаться, что они стали самой вселенной, и невозможно представить, что что-то существует за пределами ярмарочной площади.

Проходя мимо павильона электромобилей, я почти ожидал увидеть там полицию и толпу зевак. Но билетный киоск был открыт, машины разъезжали по помосту, а простаки вопили друг на друга, сталкиваясь автомобильчиками. Если даже кто-то и заметил свежие пятна на помосте, он не заподозрил в них кровь.

Я раздумывал о том, куда мой неведомый помощник спрятал труп и, когда он в конце концов объявится, что он потребует от меня за свое молчание?

Я прошел почти две трети проезда, пока добрался до силомера. Он располагался на внешней стороне аллеи, втиснутый между аттракционом с шариками и маленькой полосатой палаткой гадалки. Силомер представлял из себя простейшее сооружение, состоявшее из деревянной наковаленки размером в восемнадцать квадратных дюймов, подвешенной на веревках и служившей для измерения силы удара, деревянного задника в виде термометра высотой в двадцать футов и колокольчика на верхушке термометра. Парни, желающие произвести впечатление на своих подружек, платили полдоллара, брали у оператора деревянную кувалду и, как следует размахнувшись, били по наковальне. От удара маленький деревянный брусок подскакивал вверх по термометру, на котором были нанесены пять делений: «Бабуля», «Дедуля», «Хороший мальчик», «Крепкий парень» и «Мужчина!». Если ты был «Мужчина» до такой степени, что тебе удавалось поднять брусок до самого верха, чтобы зазвенел колокольчик, то, помимо восхищения девчонки и возможности залезть к ней под юбку до конца вечера, ты получал приз — недорогое чучело животного.

Возле силомера стоял стенд с игрушечными медвежатами — они были почти наполовину дешевле обычных призов в такой игре, а на табуретке рядом с медвежатами сидела самая красивая девушка, какую я когда-либо видел. На ней были коричневые вельветовые джинсы и блузка в красно-коричневую клетку. Ее тоненькая фигурка была восхитительно пропорционально сложена, хотя, по правде сказать, поначалу я не особенно обратил внимание на ее формы — в первый момент все мое внимание было приковано к ее волосам и лицу. Густые, мягкие, шелковистые волосы, слишком светлые, чтобы быть каштановыми, и слишком каштановые, чтобы считать ее блондинкой, были зачесаны на одну сторону, почти скрывая глаз, как у Вероники Лэйк, кинозвезды прежних лет. Если в ее совершенном лице и был какой-то изъян, так это именно совершенство черт, придававшее лицу мягкий оттенок холодности, отчужденности и неприступности. Глаза были большие, синие и ясные. Свет жаркого августовского солнца струился на нее так, словно она стояла на сцене, а не восседала на обшарпанной деревянной табуретке, и освещал ее по-особенному — не так, как всех остальных на аллее. Солнце, казалось, ласкает ее, светясь радостью, как отец, глядящий на любимую дочь. Оно подчеркивало естественный блеск ее волос, горделиво выставляло напоказ гладкое, точно фарфоровое лицо, с любовью очерчивая скулы и нос, словно созданные ваятелем, не раскрывая полностью, лишь намекало на глубину и множество тайн, скрывавшихся в ее завораживающем взгляде.