Дом вечности (сборник рассказов) - Игорь Анатольевич Безрук

памяти, ни чувств, ни ощущений и желаний. В Вечности отсутствуют добро и зло, уныние и торжество — один покой и безмятежность. Готов ли ты отречься от всего, что оставляешь — от родных и близких, знакомых и незнакомых, тварей сущих и привычных пейзажей? Готов ли оставить за плечами смех и слезы, радость и печаль, привязанности и привычки, законы и порядки? Если готов, можешь следовать за мной, нет — останься тут: для Вечности твоя душа не пригодна.

— Нет, нет, — сказал Рэм. — Я готов, готов — меня давно не держит этот свет!

— Пусть будет так! — сказал Анубис, развернулся и стал, не спеша, удаляться. За ним пошел человек с идолом, за тем носильщики, плакальщицы, жрецы, люди разного роду и племени. Замыкали шествие неегиптянин в сандалиях и араб в тюрбане. Рэм потянулся за ними — туда, где всё ярче и ярче начинал сиять горизонт.

И весь он сразу будто наполнился каким-то нечеловеческим восторгом, который словно распирал изнутри. Радости не было предела. Он желал теперь, казалось, только одного: поскорее раствориться в неземном сиянии…

Но захотелось одновременно, чтобы и кто-то из людей увидел, как он вступает в Вечность, ведь рассказать об этом он никогда не расскажет, а так осталось бы в сердцах каждого: «Ему была дарована Вечная жизнь» — как это грандиозно!

И Рэм обернулся, посмотреть, не видит ли кто его, но сзади никого не было.

«И почему я здесь один? — подумал с сожалением Рэм. — Почему никто и никогда не узнает об этой милости Божьей?!»

И только он подумал так, как сразу стало угасать слепящее сияние, вновь позади проступили контуры пещеры и стала сгущаться тьма. Рэм неожиданно ткнулся плечом в изображение Анубиса.

Пространство Вечности закрылось для него. Неужто навсегда?!

СПАСИБО, БРАТОК!

«И тысяча обликов смеялись и издевались надо мной»

(Ф. Ницше «Так говорил Заратустра»)

Когда сержант очнулся, стояло раннее-раннее утро. Светало. Солнце, пробиваясь сквозь ветки деревьев, ложилось на землю размытыми пятнами. В воздухе пахло смолой сосны и мхом. Откуда-то остро тянуло сыростью. Река? Кажется, да. Он бежал мимо реки, когда рядом неожиданно шарахнуло. Удар, грохот, тяжесть и духота. Больше он ничего не помнит. Его, скорее всего, сильно отшвырнуло, потом завалило вывороченными снарядом рыхлыми комьями земли. Он упал, потерял сознание, теперь пришел в себя, но ничего не чувствует: ни ног, ни рук, может, их уже нет, оторвало снарядом, и одна бесполезная голова его непонимающе мигает глазами? Хотя — как мигает? Веки словно чугунные. Вот снова закрылись, и только резкий запах мха, смолы и свежести упорно продирается в ноздри. Мысли путаются, тишина удивляет. Он так отвык от нее за долгие месяцы войны, что, кажется, оглох. Но вот где-то неподалеку застрекотал кузнечик, выходит, тишина ему только мнится.

«И все же я жив или нет? — подумал сержант. — Если я мертв, то это уже не я, а если жив…»

Снова небытие, потом опять трава, просвет, сырость…

Сержант попытался пошевелить рукой. Рука пошевелилась. Другая с трудом, но в ее кисти оказался крепко зажат ремень. Значит, автомат он, слава Богу, не потерял: за утерю боевого оружия не погладили бы по головке. А ноги? Кажется, они тоже целы. И боли нет, только немного ноет голова и ломят кости. Он контужен? Как будто нет: слышит ведь, воспринимает. Почему тогда во всем теле такая тяжесть: в плечах, в голове, в пояснице? Может, он все-таки ранен и лежит теперь на земле полумертвый, не в силах даже сдвинуться с места? Эта мысль не давала покоя, хотя в душе совсем не было предсмертного ужаса, было только удивление, что в последний свой час он не вспоминает даже о родных. И была злоба, когда сержант представлял себе, как враги будут надменно стоять над ним и радоваться, что он, смешанный с грязью, полуживой, едва дышащий, валяется у их ног. Нет, они не застанут его в таком положении, он поднимется, встанет, он еще покажет им, что такое настоящий солдат!

Сержант с трудом приподнялся на локтях, глубоко вдохнул воздух, подтянул к правой руке одну ногу. Она подвинулась, но на большее его не хватило, он снова обессилено обмяк на грудь и закрыл глаза. Сейчас бы поспать, выспаться за все те бесконечные бессонные дни и ночи переходов и боев, мелких стычек и внезапных атак, но невозможно: что-то противится его желанию — что? Роса на траве? Одинокий кузнечик? Свет, навязчиво проникающий сквозь тонкую паутину расплывчатых ресниц?

Сержант встал, почувствовал легкое головокружение и, когда пришел в себя, чуть не ахнул: вокруг него было сплошное рваное поле. На вывороченной бомбами земле местами сгустками темнела запекшаяся кровь, валялись обрывки обмундирования, изуродованные куски человеческих тел: оторванная выше колена нога в сапоге, рука по локоть, железной хваткой ухватившая цевье карабина, перепоясанное в талии кожаным ремнем туловище.

Чем их только не глушили, как только не пытались заткнуть, но они находили в себе силы подниматься и опять идти к брустверу, загонять в ствол снаряд и бить, бить в сторону противника, в угаре, в бреду, в горячечном азарте во что бы то ни стало выстрелить, попасть, уничтожить, стереть ненавистного врага с лица родной земли. Но потом на позиции их полка вдоль всей линии обороны, сменяя друг друга и не прерывая ни на минуту своей смертельной молотьбы, стали пикировать вражеские бомбардировщики. Тяжелые полутонные и четвертьтонные бомбы чередовались с бомбами в пятьдесят и двадцать пять килограммов, с кассетами с мелкими, как горох, трех и двухкилограммовыми бомбами. Все это сыпалось на них, свистело, жужжало, бухало и разрывалось рядом, страшно оглушая, запугивая, убивая.

Соседнюю точку подавили сразу, потом переключились на них. И тоже накрыли в одно мгновение. Никто не успел убежать, никто не спрятался — негде было прятаться. Потом только кромсало, рвало, раскидывало очередными взрывами на сотни метров. Как он еще остался жив — удивительно. Но может быть, каким-то чудом удалось остаться в живых еще кому-нибудь?

От этой мысли сержант сразу позабыл о том, что у него от усталости болит спина, ноют шея и плечи. И хотя он еще